Максим Ююкин - Иван Калита

Лишь когда вдали стали видны стрельницы Кремля, воткнутые в небо, точно иглы в подушку голубого шелка, жаркий и сладкий озноб жадного нетерпения пронизал все Иваново существо, выплеснув прочь все иные мысли и чувства.

Иван с семьей жил в трехъярусных хоромах, состоящих из четырех соединенных между собой крытыми переходами срубов разной величины и высоты. Стены и кровли срубов были покрыты разноцветной росписью, каждый особой: так, главный сруб, в котором располагались набережные сени, блистал густой позолотой; женский терем пестрел голубым и красным, а строгую неприметную вежку повалуши венчала острая желтая маковка. Приезда хозяина здесь не ждали, и на въезжающего в ворота Ивана отовсюду устремлялись изумленные испуганно вытаращенные глаза челяди, с торопливым усердием расстилались в земных поклонах серые и коричневые спины в грубых свитах и опашнях. Еще не успев переступить порог, Иван услышал неумолимо приближающийся грохот на лестнице, и через несколько мгновений горячей ласковой вьюгой налетели на него маленькие княжны. Старшая, одиннадцатилетняя Мария, с тонкими и неясными, как у матери, чертами румяного лица, уткнулась лицом в отцовскую бороду, крепко обхватив руками его плотное тело, облаченное в синюю дорожную ферязь; маленькие Феодосия и Евдокия повисли у Ивана на шее, что-то лопоча взахлеб и со счастливыми улыбками прижимаясь к отцовским щекам и груди. Иван по очереди расцеловал дочерей, начиная с младшей, Евдокии.

— Ах вы, маленькие разбойницы! А где же ваша матушка?

Елена уже спускалась, ведя за руку пятилетнего Семена, который мрачно, исподлобья глядел на улыбающегося Ивана: княжич совсем не помнил отца. При первом же взгляде на жену Ивана неприятно поразила болезненная худоба Елены, ее бледные впалые щеки и особенно взгляд, отстраненный и печальный, несмотря на светившуюся в глазах искреннюю радость. Княгиня была похожа на человека, только что перенесшего тяжелую болезнь.

— Тебе что, нездоровится? — беспокойно всматриваясь в лицо жены, спросил Иван, когда иссяк родник объятий и поцелуев.

— Недобрые у меня для тебя вести, Иване, — опустив голову, еле слышно молвила Елена. — Сыночек наш, Данилушка...

— Что с Данилой? — оборвавшимся голосом прошептал князь и, схватив жену за плечи, встряхнул с внезапной яростью: — Что с ним?! Говори!

Елена уронила голову Ивану на грудь и разрыдалась, вцепившись руками в его ферязь.

— Прибрал бог Данилушку... еще зимою. Подхватил где-то горячку да в четыре дни и сгорел что свечечка... Покарай меня, Иване, казни самой лютой казнью: моя вина, не отпираюсь! Не уберегла сына...

Несколько мгновений Иван стоял неподвижно, пришибленный тяжелым известием; потом медленно, словно делая над собой огромное усилие, обнял жену и нежно похлопал ее по спине.

— Успокойся... Никто не виноват. Знать, божья воля на то была. Не терзай себя.

Елена подняла блестящие от слез глаза и нерешительно, тая не дававшую ей покоя мысль, глянула на мужа.

— Я вот что думаю, Иване... Может, это нас бог наказал? Может, мы его чем прогневили? Скажи мне... Все эти твои дела в Орде... Не взял ли ты где грех на душу? Ведь не взял же, а, Иване? — в какой-то исступленной, мучительной тревоге вопрошала Елена, с мольбой и страхом заглядывая в глаза мужа.

— Не говори глупостей, — нахмурившись, буркнул Иван, невольно отводя глаза в сторону, и, подхватив на руки испуганно наблюдавшего за родителями Семена, уверенным, хозяйским шагом вошел в казавшийся ему чужим и непривычным родной дом.

7

Май уже почти добрел до середины, и набиравшее с каждым днем силу солнце яростно, как птица в силке, билось в маленьком зарешеченном оконце монастырской кельи, разгоняя мрачно затаившийся в ее углах вековой сумрак

— А теперь, отроци, — нараспев прогнусавил отец Мелхиседек, важно, скрестив руки на выпуклом животе, прохаживаясь вдоль длинного стола, за которым склонились над толстыми книгами несколько мальчиков лет семи-восьми, — настало время испытать себя в чтении. Отверзьте тридесятый пятый псалом. Все нашли? Начнем с тебя, Федоре.

— «Господи! Буди соперником моим против соперников моих; срази сражающихся со мною», — бойко, без запинки выпалил звонким голосом высокий белобрысый мальчик с озорными огоньками в светлых лучистых глазах.

— Добро, Федорко, довольно, — ласково кивнул ему отец Мелхиседек — Продолжит Олекса.

Круглый, как шар, и едва ли не в два раза шире любого из своих товарищей, Олекса, с ленивым видом сидевший подперев рукой щеку, засопел, зашевелился и положил толстый указательный палец на нужную строку.

— «Возьми щит и латы и восстань на помощь мне», — неторопливо, но уверенно прочел он.

— Достаточно. Далее Варфоломей.

Услышав свое имя, худенький мальчик с большими черными глазами вздрогнул и затравленно огляделся по сторонам, как бы ища поддержки у товарищей; его бледные щеки покрылись легким румянцем.

— «Обнажи...» — с видимым усилием произнес он и замолк

— Далее, Варфоломее, далее, — повторил отец Мелхиседек — Продолжай.

Мальчик молчал, в безнадежном отчаянии устремив взгляд в книгу.

— Что ж, Варфоломеюшко, — с печальной усмешкой произнес учитель, — не можешь прочитать целиком, прочти хотя бы по буквам. Как именуется первая буква?

— К-ка-како, — запинаясь от волнения, пробормотал Варфоломей, и румянец на его щеках из бледно-розового стал пунцовым.

Келья взорвалась безудержным весельем.

— К-ка-како, к-ка-како! — дразнящим эхом перекатывались вокруг стола хохочущие детские голоса. Кто-то, повернувшись к соседу, подкрепил насмешку увесистым тычком в бок, получив в ответ книгой по голове, что лишь еще больше увеличило их взаимное веселье.

Отец Мелхиседек скорбно возвел глаза к потолку.

— Это дитя послано мне за мои грехи! — простонал он и гневно закричал на вконец растерявшегося и съежившегося мальчика: — Ты обучаешься грамоте уже второй год, а читаешь так, будто в первый раз раскрыл книгу! Что же мне с тобою делать, тупица ты несчастный!

Схватив со стола длинную розгу, отец Мелхиседек за рубаху притянул мальчика к себе и несколько раз хлестнул его пониже спины.

Когда урок закончился, Варфоломей, изо всех сил сдерживая душившие его слезы, выбежал из ворот монастыря и, бросившись лицом в траву, утопил свое горе в горьких рыданиях.

— Господи, почто ты сотворил меня таким глупым? — глотая слезы, повторял он бессчетное число раз. — Что я тебе сделал, что ты так невзлюбил меня?

Вдруг мальчик почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Обернувшись, Варфоломей увидел склонившегося над ним высокого худого старца в иноческой рясе, с перекинутой через плечо серой котомкой. Его морщинистое лицо с крупными и резкими, точно вырубленными топором, чертами на первый взгляд казалось суровым и непроницаемым, но, присмотревшись, можно было заметить, что его улыбка, притаившаяся в густой и длинной бороде, по-детски радостна и открыта.

— О чем печалишься, чадушко? — опершись обеими руками о посох, участливо спросил старец. — Что за горе у тебя? Может, кому-то из родителей твоих неможется?

— Родители здоровы, — сквозь слезы проговорил Варфоломей, отводя в сторону покрасневшие мокрые глаза.

— Так в чем же дело? — улыбнулся странник

— Никак мне, дедушко, грамота не дается, — со стыдом признался мальчик, опустив голову. — Все надо мною смеются, а учитель днесь высек.

— Так ты, должно быть, нерадив к учению? — строго спросил старец.

— Нет, дедушко, — с обидой в голосе возразил Варфоломей, — я стараюсь. Да токмо толку нет. Все уже давно читают добро, я один не разумею почти ничтоже. — И рыдания снова захлестнули мальчика.

— Ну-ну, не плачь, — старец ободряюще потрепал его по плечу. — Вижу, что горе твое и вправду велико, ибо человек, не ведающий грамоты, подобен незрячему калеке, от рождения в вечной тьме пребывающему: бредет он по божьему миру на ощупь, даже не подозревая, сколь многое в нем от него сокрыто. Сие есть, без сомнения, истинное несчастие, однако помочь ему возможно.

С этими словами странник развязал свою котомку и достал из нее полкраюхи черного хлеба. Шепча слова молитвы, старик отломил от нее кусок и протянул Варфоломею.

— Вкуси, дитя мое, — произнес он ласково. — Да покуда будешь ясти, повторяй с верою молитву, а после ступай домой и ни о чем не тревожься: будешь ты читать лучше своих сотоварищей!

— У, солодко! — удивился Варфоломей: на вкус хлеб оказался слаще меда.

— Ну, прощай, отроче, благослови тебя господь! — На прощание странник перекрестил Варфоломея и, опираясь на вишневый посох со стершимся от долгого употребления концом, направился к воротам обители.

8

Выступление в поход против свеев, к немалой досаде господы, изрядно задержалось: князь с воеводами никак не могли договориться о том, куда надлежит обрушить первый удар. Юрию не терпелось отыграться за недавний срам под Выбором, и опытным ратоборцам пришлось потратить немало сил и времени, чтобы переубедить его.