Леонтий Раковский - Изумленный капитан

– Нет, нет, что ты! Коли так хочешь, отчего же – поезжай! – натянуто сказал он, продолжая глядеть куда-то в сторону.

– Ведь я же не навсегда, понимаешь! – тормошила его за рукав Софья. – Я ведь возвращусь к тебе, Сашенька!

Она прижалась к его руке.

Слова вернулись к нему. Но какие-то жесткие, холодные, чужие. Не его, не те, что он подбирал за все месяцы разлуки…

– Ты как же? Только с капитаном вдвоем едешь? – насмешливо спросил он, глядя ей прямо в глаза.

Софья вспыхнула.

– Опять? Как тебе не стыдно? Едет вся семья и меня берут, – сказала она.

Отвернулась, замолчала. Глядела куда-то вбок. Рука легко отпустила его рукав.

«Нет, нет! И тот подлец-грек и этот дурак Масальский – все лгут, клевещут. Я опять незаслуженно оскорбил!» – спохватился Возницын.

– Не сердись, Софьюшка, я пошутил, – сказал он извиняющимся тоном и взял ее за руку. – Не сердись!

– Хороши шутки! – буркнула Софья, но не отодвинулась. – Эх ты, Сашенька, – с укоризной посмотрела она на него. – Ну, не будем попусту ссориться. Расскажи лучше, что у тебя!

– Меня произвели в унтер-лейтенанты, – вяло рассказывал Возницын. – Сейчас отпустили домой! Из флота выключат – набирают в кавалергарды, говорят, записали и меня. С флотом разделаюсь, а из армии будет легче уйти. Вот, когда можно было бы пожениться и жить, а ты едешь…

Разговор вновь уперся в ту же точку. Все прежние ревнивые подозрения поднялись в нем с новой силой. То, что минуту тому назад было опрокинуто, встало опять во весь рост.

– Если б любила, не спешила б за рубеж! Коли едешь, значит поездка дороже любви…

Софья чувствовала, что он злится, и его злость мгновенно передалась ей.

– Какой ты, Саша, нетерпеливый, точно ребенок! Не можешь обождать. Ведь я же сказала тебе, что вернусь…

– Софья Васильевна, где ты, матушка? Ехать надо! – кликал со двора денщик.

Загремела подворотня – открывали ворота.

– Неужели сейчас вот уедет далеко, может быть навсегда? – подумал Возницын.

Тоскливо сжалось сердце.

– Прощай, Сашенька, меня ждут!

Она потянулась к Возницыну.

Возницын снова стал каким-то деревянным.

– Все-таки едешь? – спросил он, глядя на нее в упор злыми глазами.

– Еду! – твердо ответила Софья.

– Что ж, поезжай! Рыба ищет – где глубже, человек – где лучше! – сказал он, а сам продолжал стоять, точно не видел, что она собралась прощаться.

– Смешной ты, Саша! – криво усмехнулась Софья. (Ее уже брала досада, что он задерживает.)

– Софья Васильевна! – снова позвал Платон.

– Иду! – крикнула Софья. – Прощай! – решительно подошла она.

– Ладно! Поезжай! Коли ты так, то и я ж буду… Прощай! – угрожающим тоном сказал Возницын. А что «буду» – и сам не знал.

Она торопливо, какими-то холодными губами поцеловала его и быстро пошла из сада.

Возницын рванулся было вслед, хотел сказать, что он готов ждать, что он любит, что все последние его слова, его угрозы – ерунда, но всегдашнее упрямство удержало его на месте. Он только стиснул зубы, швырнул шляпу оземь и ничком ткнулся в траву.

Подводы одна за другой тарахтели по улице, а Возницын лежал.

Уже давно разошлись по домам гости, выпившие всю водку и пиво. Андрюша Дашков, дожидаючи Возницына, лег на лавку полежать, да так и проспал до самых сумерек, а Возницын все не возвращался.

Андрюша проснулся совершенно протрезвившимся, напился хлебного квасу и ходил по двору, не зная, что делать: то ли ехать одному домой, то ли итти искать Возницына?

Солнце уже зашло, темнело. Надо было собираться во-свояси.

Андрюша решил послать на розыски денщика Афоньку.

– Сбегай в Китай-город, в Смоленское подворье. Как пройдешь Варварские ворота, сразу по правой руке будет, вот так! – объяснял Андрюша.

Расторопный Афонька побежал исполнять поручение. Но Афонька вернулся очень скоро – он по дороге встретил Возницына. Возницын был хмур и неразговорчив и старался почему-то не смотреть Андрюше в глаза.

В вечерних сумерках Андрюша приметил, что лицо у Возницына было измятое, в каких-то красных пятнах, как будто он спал в неудобной позе.

Афонька мигом заложил дашковского жеребца в коляску, и Возницын с Дашковым выехали со двора.

– Ты завтра ступай в Никольское! – буркнул Возницын Афоньке, который закрывал за ними ворота.

Всю дорогу приятели молчали. Андрюша не был болтливым человеком и легко сносил молчание соседа. Он ни разу даже не взглянул на Возницына, хотя, сидя с ним рядом, искоса видел, как Возницын выдирал из мешка с сеном сухие травинки и с ожесточением перекусывал их зубами. Андрюше было ясно, что приятелю сейчас не до разговоров. И только когда доехали до развилья и Возницын хотел было слезть, чтобы итти к себе в Никольское, Андрюша задержал его и сказал:

– Куда ты, Сашенька, пойдешь ночью? Да тебя у своего же поместья собаки оборвут! Едем к нам, переночуем, а завтра по утру – на рыбу!

Возницын не возражал – ему было безразлично, куда ни ехать. Когда они приехали в «Лужки», там уже все спали.

– Пойдем прямо на сеновал! – попросил Возницын, слезая с телеги.

– А ужинать не хочешь?

– Нет, благодарствую!

– А может простокваши съел бы? После выпивки хорошо!

– Нет, не хочется…

Андрюша бросил вожжи подбежавшему конюху, и они пошли к остоженному двору.

VI

В «Лужках» еще с вечера стали готовиться к именинам.

Четыре дворовые девки ползали по всем горницам – мыли с песком полы, скребли ножами столы и лавки, застилали лавки новыми полавниками; на скотном дворе резали барана, телушку и поросят; Андрюша сам (никому не уступил этого удовольствия) ловил в пруду карасей; а будущая именинница, Алена, перетирала серебряную посуду, которую по большим праздникам выставляли на столы и поставцы напоказ.

А поутру, когда чуть зарозовел восток, в приспешной избе уже ярким огнем запылала широкая печь.

Ирина Леонтьевна сама глядела за всем – покрикивала на стряпух, подзатыльниками подгоняла невыспавшихся, измученных девок. Девки совсем сбились с ног, бегая то в погреб, то к птичнице за утками или петухами, то в амбар, то к пастуху за новым помелом.

Уже солнце стояло высоко, когда суета в приспешной улеглась: сварились щи да похлебки, изжарились куры, гуси, утки; в погребе – на холодку – стыли кисели; по всему двору разносился вкусный запах пирогов.

Ирина Леонтьевна пошла в уго?льную аленину горницу отдохнуть.

У именинницы сидела Настасья Филатовна Шестакова, еще вчера, загодя, пришедшая из Москвы в «Лужки» на аленины именины.

– Ну что, матушка, захлопоталась, умаялась? – запела курносая Настасья Филатовна, встречая Ирину Леонтьевну.

– И не говори, Филатовна, беда с этими холопками – бестолковые, ленивые! – сказала Ирина Леонтьевна, садясь.

– А я с именинницей нашей, красавицей, гуторю. Цветет у нас Аленушка, – льстиво улыбалась Настасья Филатовна. – Замуж отдавать пора! Полно девке чужое пиво варить, пора свое затевать.

Алена, заплетавшая косу у окна, конфузливо отвернулась.

– Пора, Филатовна, пора! – поддержала ее Ирина Леонтьевна. – И женихов-то у нее много, а суженого нет…

Настасья Филатовна молчала. Посматривала хитрыми глазками. Соображала: сейчас сказать то, что думала, или не время?

– Зачем далеко за женихами ходить, коли жених в доме, – решилась-таки сказать она.

Дашковы – обе – взглянули на нее с недоумением.

– Примечаю я, Александр Артемьич зачастил что-то в «Лужки». Я чай, неспроста это! – хитро поглядывая на Алену, сказала Настасья Филатовна.

Алена вспыхнула и выбежала из горницы. Мать поглядела ей вслед.

А Настасья Филатовна, поджимая тонкие губы, хихикала в кулак. Была довольна: эк она попала: не в бровь, а прямо в глаз!

– Да этот жених на наших глазах вырос! Покойные отцы в одном разряде служили, а Саша с Андрюшей и в Питербурхе и в походе столько годов вместе прожили! Такого жениха – дай бог, жених отменный: не прощалыга какой и хорошего роду! – сказала Ирина Леонтьевна.

Настасья Филатовна оживилась:

– Матушка Арина Левонтьевна, я ведь все вижу, все примечаю! Сколь я ни говорю с Аленушкой, она Александра Артемьича с языка не спускает: Сашенька то, Филатовна, рассказывал, да Сашенька это! Старого воробья не проведешь, вижу: ноет девичье сердце!

– У ней-то сердце к нему лежит, и я это вижу, – согласилась Ирина Леонтьевна. – Да вот как он-то – неведомо…