Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2

— У нас их мало осталось.

— Когда объявите народу, что необрезанные деньги недействительны, сразу много прибудет.

— Нет, казнь обрезания отцовых денег наш великий князь не допустит!.. Фряжский гость посоветовал ему тайно плавку серебра чем-то разбавить, но Василий Дмитриевич отповедал: «На подмесы мы не пойдем».

Ордынец опечалился — видно, очень хотелось ему на новый монетный двор проникнуть: выведал бы все, да, глядишь, притом какая-то толика серебра бы к рукам пристала.

Не только фряжский гость да ордынский толмач не видели ничего дурного ни в казни денег, ни в злом примесе, даже и митрополит Киприан посоветовал Василию не выдерживать очень уж строго монетную стопу. Сделал он это, по своему обыкновению, очень хитро, невзначай словно бы и преследуя свои более дальние цели.

Приступили к чеканке после торжественного молебна с крестным ходом, в котором участвовали великий князь с великой княгиней, все знатные бояре, митрополит с епископом и церковным причтом; со святыми иконами и хоругвями, мощами, кадилами, дароносицами, с пением толпы и молитвами священнослужителей и богомольцев явились все к Набережному саду.

Кобылин дал знак денежным мастерам, и работа пошла дружная, слаженная, быстрая — веселая работка! В плавильную печь загружали лом серебра — то, что было когда-то кубками, ковшами, чашами, блюдами, ожерельями, цепями, поясами, украшением конской сбруи. Расплавленный металл выпускался в глиняные опоки, где получались серебряные прутки. А дальше — самое интересное.

Серебряные прутки надо протянуть через волочильную плиту в проволоку, из которой потом нарубить чурок — монетных заготовок. Сначала пробовали делать это с помощью испытанного ворота, но то ли воспоминание о недавнем литье колокола угнетало, то ли что-то не рассчитали, но ворот то рвал проволоку, то вытягивал ее разной толщины, что никак не годилось, ибо ради одинаковости веса будущих монет вся затея с проволокой и была начата. Кобылин уж стал подумывать, не отказаться ли от проволоки да не начать ли литье монетных кружочков, но нашелся среди л и в — ц о в, как всегда находится в рабочей артели, человек бывалый, на выдумки гораздый. Присоветовал этот глуздырь волочильную плиту укрепить на двух низких деревянных пеньках так, чтобы работник мог садиться перед нею на подвешенные к высоким столбам качели, держа в руках клещи. которыми захватывал проволоку у самой плиты. Сам же этот глуздырь и работать вызвался, уцепив выглядывающий из волоки конец серебряного прутка, он что было мочи отталкивался ногами от столбов, улетал на качелях задом наперед и крепко держа клещами тянущуюся следом проволоку. Как только чувствовал, что качели больше не понесут его, а, напротив, свалятся вниз, отпускал клещи, мчался вновь к волочильной плите, где начинал все сызнова. А весцы, загружавшие лом серебра в печь, полученную проволоку рубили на одинаковые по длине, а значит, и равновесные куски. Полученные чурки предварительно взвешивали всей массой, чтобы можно было подсчитать и сообщить хозяевам серебра, сколько металла ушло на угар да в отбойные крохи. После этого к делу приступали бойцы. Они одним ударом ручника плющили чурки с помощью гладких чеканов. Получались пластинки неправильной, но одинаковой формы. Такими же потом и деньги в окончательном виде выходили. Пластинки шли сначала в отжиг ручным горном прогревали их для большей мягкости, но не плавили. И тут самая сладкая часть работы, которую выполняют чеканщик со своим помощником: подкладчик пластинок удерживает заготовку монеты на нижнем, закрепленном на верстаке штемпеле, а сам мастер наставляет вершник, бьет ручником по свободному штемпелю резко и сильно, только один раз, иначе либо не пробьешь изображение, либо смажешь его.

Серебро и перед плавкой, и после него взвешивается на равноплечных коромысловых, с двумя чашами, весах и на безмене, с одной чашей, крючком и передвижной гирей. Взвешиваются и готовые монеты. У Василия Дмитриевича были складные весы, хранившиеся у него в кожаном футляре. Каждая вновь отбитая монета проходит через его руки, иные из них он на выборку взвешивал, а затем все их передавал Даниле, который ведет счет новым деньгам. Работенка ответственная и не простая: чтобы сложить в кадь один полуфунтовый рубль, надо отсчитать сто самых тяжелых монет или двести среднего веса, а полушек — тоненьких серебряных пленочек — аж целых четыреста!

Даже и под тусклым небом ослепительно блестят новые деньги, глаз не оторвать от их привораживающего дорогого отсвета. И тем загадочнее было поведение появившейся вдруг на монетном дворе Янги: она словно бы не замечала ни монет, ни безмерно озабоченных ими людей, смотрела лишь на великого князя да чуть скашивала порой мимолетный взгляд на сидевшую рядом с Василием в столь же богатом, обитом рытым бархатом кресле великую княгиню.

Янга пришла не одна — с Мисаилом-Маматхозей, который испуганно таращил глаза, словно бы ничего не видел и ничего не понимал. Янга разъяснила:

— Глашатаи твои, великий князь, зовут московлян всех вынимать какое ни на есть серебро из погребов, скрыней, бретьяниц, оглашают, что много тебе его надобно… Так ли?

— Так! — подтвердил Василий, глядя мимо боярыни и богача коновала Мисаила. Напрасно согласился ее при Софье оставить. Больно шустра и заметна. Странно, что все Время он чувствует себя с нею настороже, словно ожидая постоянно от нее чего-то недоброго, какой-то выходки последней.

— А красив, однако, этот крещеный татарин, — склонившись к мужу, ровно сказала Софья. — Смотри, какие яркие глаза, ямочка на щеке… От него и дети красивые пойдут.

— Не в обычае у нас женщинам красоты чужих мужиков обсуждать, — так же ровно, бровью не шевельнув, отозвался Василий.

Софья не смутилась, как было бы еще несколько недель назад, не поморщилась, что замечание ей муж сделал. Будто и не слыхала.

— Нос только… несколько в сторону глядит, так это от меча или стрелы титло. Так что дети все равно красивые пойдут, — повторила.

— Вот я и хочу тебе много серебра дать, чтобы ты денег набил и купил себе все, что захочешь. Нижний Новгород или Верхний вместе со всей Литвой… — Голос у Янги звенел и срывался, хотя говорила она уверенно, как бы даже высокомерно. Глаза ледяные, щеки пылающие. Хороша-то, хороша — по-недоброму, грозно.

Василий даже и не нашелся, что ответить, и Софья затаилась, ожидая каверзу от этой не в меру бойкой и дерзкой боярыни. И серебра хочется, и как бы неприличность какая не произошла, проще сказать, свара.

— Мы тебе дадим серебра столько, сколько во мне весу. Верно, Мисаил? — Прищурилась, покачала носком сапожка щегольского, сафьянового.

Мисаил-Маматхозя растерянно улыбался, но вопрос понял:

— Еще и такого человека, как я, можно из нашего серебра отлить. На трех конях приторочено было.

Разговор принимал какой-то шутейный оборот, денежные мастера прекратили работу, а Василий напряженно ждал, чем закончит Янга свою затею. А она не стала тянуть:

— Мисаил, когда был Маматхозей и когда приходил со своим Тохтамышем в Москву, много серебра… нашел, так много, что ни унести, ни увезти не мог… Да я ему еще тогда помешала… Тогда, в тот август, когда ты, великий князь, со святителем и матушкой своей из Москвы удалился, он ведь меня… заприметил, да… А серебро в землю зарыл. Где? Не ведаю. Он сам скажет и покажет, но при условии одном — что я тоже княгинею стану… Хочу тоже в короне быть, вот как она.

Василий не сразу понял, что хочет сказать Янга. Раньше это поняла Софья Витовтовна, спросила:

— Ну да, а князем будет он? — И показала на Мисаила.

Василий вздохнул с облегчением: у князей и крестьян, у бояр и смердов одинаково именуют жениха и невесту князем и княгинею, одевают невесте на голову пятилучевой венец, какой постоянно носит княгиня по званию и положению своему.

— Дозволь, великий князь! — И Янга с каким-то обморочным вскриком пала на колени, уронила голову на руки Василию.

— Благослови их! — резко и властно произнесла Софья.

Василий не мог выйти из оцепенения, смотрел растерянно на гладко причесанную голову Янги, чувствуя ее теплую тяжесть и шелковистость и прикосновение нежных губ, прижавшихся к его ладони.

Софья встала с кресла и помогла подняться Янге — грубовато, с несколько даже брезгливой гримасой на лице. Повторила:

— Благословляй, великий князь!

Слыша, как бухает в груди сердце, Василий заговорил невнятно, неуверенно:

— Свадебные-то месяцы прошли, Великий пост на дворе… Теперь до Семина дня…

— Да, конечно, — Янга подняла наполненные слезами глаза, улыбнулась зимним солнышком. — Мы подождем.

— Подождем! — эхом отозвался Мисаил.

Жена, она, конечно, жена, куда денешься!.. Но боярыню Янгу увидеть, в глаза ее посмотреть, будто выйти в сад на рассвете, на самой заре — знобко, роса и алое сияние неба над сонной еще листвой, теремами, дымной, в тумане, излучиной реки. Схватывает тебя всего, как в детстве, мурашками, то ли крикнуть чего-то хочется на весь мир, то ли руками замахать, как крыльями, и взлететь над рекой, над куполами, над островерхими шатрами крыш туда, где облако к облаку соседится: поплыли, мол, вместе?