Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

с ним тяжестью своего впечатления. А слова не шли — я будто онемел.

Угнетенные, подавленные, мы долго ехали молча, пока наконец Низамуддин, задумчиво уставившись в какую-то далекую точку, вдруг не вспомнил Рабиндраната Тагора и с чувством прочитал:

Налетай, ураган! Сокруши, оглуши!

Все одежды сорви, все покровы души!

Пусть она обнаженной стоит, не стыдясь!

          Раскачивай нас!

Вновь я душу обрел — мы сегодня вдвоем,

Без боязни друг друга опять познаем.

В безумных объятьях слились мы сейчас…

          Раскачивай нас!

Закончив, он тяжело вздохнул и сказал:

— Несчастная… Возможно, она полюбила так, что потеряла разум. Возможно, что и ее полюбили так же, и чистая, пылкая любовь толкнула ее в объятия джигита, достойного столь прекрасного чувства. Что ж, за такую любовь стоит заплатить жизнью!

«Да, конечно, стоит, — подумал я. — Но не обязательно же смерть должна быть столь варварски жестокой!..»

5

Перед заходом солнца мы прибыли наконец в город Вана — вернее, не город, не село, а просто три-четыре узеньких улочки со скудными лавочками и грязными чайханами. И по этим улочкам снуют взад-вперед мелкие торговцы, и нищие тянут к прохожим руки, выпрашивая монетку или кусок хлеба… Вот и весь Вана! Не на чем остановиться взгляду, и кажется, что даже воздух здесь тяжелый, душный, пропитанный бедностью и горем.

Может быть, поэтому дом, окруженный просторным садом, показался мне сущим раем. В этом доме и жил Низамуддин.

Навстречу нам выбежали нукеры, отвели наших коней, приготовили нам удобное место здесь же, в саду, на свежем воздухе. Прежде всего мы долго купались в глубоком бассейне с прозрачной прохладной водой, затем, расположившись на низкой широкой тахте, застланной ковром, поверх которого лежало много пуховых подушек и бархатных подстилок, приступили к чаепитию.

Вскоре появился невысокий человек лет пятидесяти. Лицо его было доброжелательным и приятным. Низамуддин познакомил нас — это был хозяин дома. Подобно Низамуддину, он тоже носил индийскую одежду, и щеки тоже почти сплошь были покрыты щетиной.

Гостеприимным жестом хозяин пригласил нас в дом. Мы вошли, расселись по местам, и лишь теперь Низамуддин рассказал, кто я такой, откуда и зачем прибыл и как мы встретились. И тут же коротко сообщил мне о хозяине:

— Это Чаудхури — один из видных деятелей нашего Временного правительства. О работе его говорить не стану — сами увидите…

Принесли дастархан, расстелили, и Чаудхури тихо бросил повару:

— Ступай, я позову тебя, когда будет нужно…

А сам извлек из железного ларя две бутылки коньяка и наполнил рюмки.

— За ваше здоровье, — обратился он ко мне. — Пусть этот день будет первым днем нашей долгой дружбы. — И залпом выпил.

В последний раз я пил коньяк с Ахмедом, это было в Кабуле, в день нашей разлуки. Помнится, настроение у меня было бодрое, я рвался сюда, спешил оказаться в гуще важных и сложных событий. Отлично понимая, что путь мой не будет легким, я едва сдерживал нетерпение, будто незнакомая страна притягивала меня мощным магнитом. Кое-какие материалы о действующих в Вазиристане силах я успел прочитать, именно кое-какие, потому что здесь, на месте, убедился в том, что сколько-нибудь достоверными сведениями о Вазиристане мы в Кабуле не располагали. Я ничего не знал, например, о здешних представителях Временного правительства Индии, которые, как оказалось, уже много лет действуют в Вазиристане и в какой-то мере даже опираются на Афганистан. Нет, об этом мне никто не говорил, и если бы не Низамуддин, и не эта встреча, я, вероятно, долго еще оставался бы в неведении.

Впрочем, действительно ли эта встреча была мне нужна?..

Видимо, сомнения, подобно тени, постоянно следуют за человеком, и мысленно я укорил себя сейчас за недоверчивость. В самом деле, может ли оказаться лишним знакомство с единомышленниками? Ведь у меня и тени сомнений не было в том, что мои собеседники, люто ненавидя англичан, сражаются за честь и свободу своего народа. Уж Низамуддин-то во всяком случае! Так в чем же дело? Откуда все же это внутреннее беспокойство, этот червячок, копошащийся в сердце?

Пожалуй, никогда еще я не оказывался в столь сложном положении. Я был боевым офицером, учил солдат обнажать мечи и вести огонь. Здесь же мне предстояло играть совсем другую роль. Здесь, пожалуй, придется пускать в ход маневр, хитрость, дипломатию, а этими видами оружия я не владел. К тому же до меня доходило немало настораживающих слухов о том, что Независимая полоса кишмя кишит агентами английской разведки. Еще в Кабуле нас предупреждали, что в самых неожиданных местах нас могут выслеживать и подстерегать английские шпионы, они маскируются под мелких торговцев, появляются в одеждах странствующих дервишей и кого угодно, и потому все будет зависеть от нашего чутья, от осторожности и умения больше слушать, чем говорить… Не это ли напутствие мешало мне избавиться от подозрений даже там, где они, казалось бы, были вовсе неуместны?

Я тоже опустошил свою рюмку. К этому времени на дастархане уже лежала копченая баранья нога, и, отрезая от нее острым ножом тонкие ломтики, Чаудхури раздраженно говорил:

— Генерал Кокс ударил в набат. Это же просто безумие — в такой момент расстреливать людей из пушек! Право же, я и представить себе не мог, что англичане пойдут на такое зверство! В сущности говоря, это означает, что они перешли к открытому наступлению. Боюсь, что вы вскоре убедитесь — загремят пушки, будут рваться бомбы… Это уже неизбежно. — Чаудхури обратился к Низамуддину: — Ты слышал, что прибыл полковник Эмерсон?

— Эмерсон? Нет, о таком не слышал.

— Это один из видных сотрудников центральной английской разведки. С ним приехала целая группа опытных разведчиков, немало поколесивших по странам Востока. Я думаю, англичане что-то почуяли и готовятся к серьезной операции…

В комнату вошел молодой джигит, красивый, богатырской стати, и я вспомнил Ахмеда, такого же высокого, ладного и сильного. Незнакомец вежливо со всеми поздоровался, но тут же глянул на меня, и в глазах его отразилась то ли настороженность, то ли неуверенность.

— Проходи, проходи, — сказал ему Низамуддин и показал на место рядом с собою. — Здесь все свои…

Он познакомил нас. Молодого джигита звали Юсупом, он приходился Низамуддину племянником и, оказывается, не раз бывал в Кабуле. Юсуп был мрачен. Он сообщил, что в ответ на казнь двух афганцев гадарцы[30] готовят покушение на жизнь генерала Кокса.

— Да ты что? — не поверил своим ушам Низамуддин. — Покушение на генерала? В такой момент? Да понимаете ли вы, ты и твои друзья,