Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)

На сей раз общество зашумело угорожающим ропотом.

- Пусть он подойдёт!.. Пусть подойдёт!

Кратким было атаманово раздумье. Он сделал своему поноровнику отчаянный знак, как бы принося его в жертву. И старик заплетающейся походкой подошёл к Роду.

Юноша перенял его емурлак, ловко пошарил в нем и извлёк на ладони несколько белых шариков. Взяв первую попавшуюся чашу со стола, растёр шарик в порошок и бросил в вино.

- Кто отважится выпить?

Желающих не нашлось.

- Худа не будет, - пообещал Род. - Выболтаешься, ослабеешь, проспишься, и как рукой снимет.

С дальнего конца поднялась над столом гора мышц. Подошёл звероподобный Могута и взял опасное питье.

Все напряжённо смотрели, как он осушил посудину. После все ждали. Но недолго.

- А ничего! - густо сказал Могута. - Винцо не хуже того, что я в Шарукани пил, когда мы половцам муромский полон продавали. У-уй, сколько взяли полону! Князь Сантуз не мог сметить! Отдавали чагу по ногате, кощея по резани.

- Чего мелешь! - взъярился Фёдор Дурной, - За ногату отдают поросёнка или барана, а за резану - миску тюри.

- Я и говорю: задарма, - настаивал Могута. - Тьму тысяч взяли полону.

- Соплеменниками торговал! - возмутился кто- то.

- Да! Родичей готов продать, коли душу продал! - вскинул могучий бродник медвежью голову. - Все мы отцепродавцы! Кому молимся? Златицам с лярвами латынских королей да басурманских царей. Решили: лучше быть мехорезом[146], чем мехоношей[147]. Головники! Нюхалы[148] по большим дорогам! Горячей крови пиюхи![149] За кем идём? Кому служим?..

Жилистый человек с наметившейся плешиной, что сидел против Рода, и ещё двое соседей по столу подхватили под мышки неистового богатыря.

- Уноси ноги, уноси!

- Атаман просто-напросто желал проверить новика. Что на уме, то и на языке. Попросил снадобьем помочь…

- Врёшь! - резко оборвал Невзор. - К твоей затее я не причастен.

Лжеволхва стали окружать. К нему потянулись цепкие руки. Ждали атаманова слова. И оно прозвучало:

- К ядрёной матице Валаама Веорова!

Старик забился воющей мухой в многочисленных щупальцах толпы-паука. Видно было, как все с боязливой радостью торопились расправиться с ним.

И вдруг Жядько рявкнул:

- Ти-ша!

- Братья, - ласково произнёс Невзор в наступившей тишине. - Я вынес приговор старому хлюзде[150], что покушался на вашу честь. И вам мой приговор люб. Приговорите же и вы этого халабруя[151], - атаман указал на Якушу Медведчикова. - Он обесчестил меня прилюдно. Уже сверху донизу просочилось моё бесчестье. Гляньте, что творится в Азгут-городке!

Он растворил оконницу, и вся малая дружина услышала шум толпы, окружившей хоромину. Там, внизу, бушевали бродники с заспинными колчанами, полными стрел, с луками, вскинутыми над головами. Дружно, как удары набата, сотня глоток выкрикивала: «Не-взор! Не-взор!» Крики были во славу, а не в угрозу. Тем временем в избу ввалились лучники под предводительством мрачного безбородого мужика с длинными обвислыми усами.

- Оска Шилпуй!.. Оска Шилпуй! - пронёсся пугливый шёпот.

- Вождь атамановых охранышей, - прошептал у самого уха Рода Фёдор Дурной. - Мы окружены!

- Так каков будет ваш приговор моему обидчику? - вкрадчиво вопросил Невзор. Малая дружина молчала. - К ядрёной матице его? - то ли постановил, то ли испросил согласия атаман. И опять молчание. - Любо ли вам моё решенье? - прозвучал завершающий вопрос, за которым должны были следовать не слова, а дела.

И общество, опустив очи долу, вразнобой ответило:

- Любо… любо…

- Стало быть, общее решение, - подытожил Невзор и махнул рукой.

Богатырь Якуша Медведчиков, могший всю атаманову прислугу, как крыс, с себя стряхнуть, не оказал никакого сопротивления.

- А этого… - низкорослый ватажник снова вытянул указующий перст в сторону новика, - этого… Вся нескладуха из-за него! Погорячился я в малую дружину его принять… Вон его отсель! Вон!

Прежде чем быть выдворену, Род собственной волей двинулся к двери. Никто слова в защиту не молвил, не оказал малейшей заступы. Даже Фёдор Дурной тихомолком отодвинулся к темной стенке.

Род застыл на высоком просторном крыльце. Внизу бушевали лучники, выкрикивая: «Не-взор! Невзор!» Вдали виднелась бревенчатая стена с заборолами[152] и костровыми[153] башнями по углам. Там и сям тянулись то ли длинные избы, то ли кошары с узкими продолговатыми оконцами, затянутыми пузырём, а местами заткнутыми лубьём. На площади по пути к крепостным воротам высилась виселица - «ядрёная матица», по выражению атамана. К ней подводили барахтающегося лжеволхва и обвисшего многопудовым мешком Якушу. Крик и гомон сопровождали смертное действо…

Чья-то рука ухватила Рода под локоть:

- Пойдём, малый. Не твоим глазам это видеть.

Его настойчиво уводил с крыльца тот самый жилистый человек с наметившейся плешиной, что сидел за столом напротив и бахвалился, как кого-то «бякнул, ажно он яхнул». По выражению соседа, этот бахвал «не шаняманя дерётся», хотя ростом не велик. Род не обиделся на обращение «малый» и доверчиво пошёл с бродником.

- Ты кто?

- Я Бессон Плешок, - усмехнулся тот. - Прозвали за то, что рано плешивым стал.

- Отведи меня к Филимону-гудцу, - попросил юноша, памятуя о «челядинце Жилотугов», как назвал старого дудошника Невзор. Верилось: именно этот человек, признавший его, сумеет облегчить душу после сегодняшних передряг.

Плешок подвёл к похилившейся лачуге на пустыре у крепостной стены.

- Гудец живёт наособину, не в общем дому. Дудит, никого не тревожа.

Ночь уже накатывалась на Азгут-городок. В лачуге хоть глаз коли. Плешок нашарил на столе светец, достал трут, вздул огонь.

- Вроде как дом без хозяина. Куда запропастился Филимон на ночь глядя? - бормотал он себе под нос.

При свете тщедушного огонька Род оглядел лачугу. И замер…

Филимон висел в переднем углу, загораживая икону. Висел на лампадном крюке. До чего же худ - небольшой крючок его держит!

- -Ахти, Господи! - всплеснул руками Плешок. Бережно извлекая гудца из петли и укладывая тело на лавку, он приговаривал: - За что же ты себя так, Филимонушка? Какой гад тебя укусил?

Род вспомнил слова Дурного: «Не сойдёт ему с рук сегодняшнее свидетельство против Зуя. Слишком любил атаман задиру». С затаённым дыханием юноша ощупывал горло удавленника.

- Поднеси-ка светец, - попросил он Бессона. Потом глухо произнёс: - Повесили мёртвого…

- Что такое ты лепишь? - не поверил Плешок.

- Его сперва удушили, потом повесили.

- Как ты знаешь?

Род выпрямился с тяжёлым вздохом.

- Мне ли, лесовику, не знать? Разный след оставляет петля, когда вешают зверя живым, а когда убитым.

В хижине долго длилось молчание.

- Пойду истиха кликну кой-кого, надо его убрать, - И Плешок вышел на воздух.

Род со светцом в руке стал искать дудку Филимона. В бедной лачуге поиски были несложны: стол, лавка, грубый поставец с несколькими посудинами… И нигде не было переладца, даже у покойного под рубахой. Род отыскал по грязному следу расплюснутую моршнями[154] дудку на полу у двери. Головник, стало быть, носил моршни, обувь не по погоде - слишком ещё тепло и сухо. Цепкая память юноши подсказала: вождь атамановых лучников Оска Шилпуй появился на пиру в моршнях. Донимала его небось застарелая ломота в ногах.

Род вышел из лачуги. Азгут-городок освещала полная луна. Площадь опустела. И тут вспомнил выученик Букала своё видение, по коему он предрёк слишком скорую смерть Валааму Веорову. На высокой виселице виднелись подвешенные за ноги два ежа, один крупный, второй поменьше. Лжеволхв соседствовал с несчастным богатырём Якушей. Обоих густо покрыли стрелы, как ежовые иглы. У виселицы сидел третий, живой, голова в коленях. Род подступил к нему и, дотронувшись до плеча, почувствовал: человек трясётся в беззвучном плаче. От чужого прикосновения он вскинул перекошенное горем лицо.

- Чего ты, чего? - раздался скрипучий голос, слышанный Родом в июньском лесу, когда он с Улитой на дереве скрывался от бродников. Он признал Якушина пристал ого Ваську Лухмана.

- Зачем этих двух казнённых так густо утыкали стрелами? - удивился юноша.

- Их, - горько всхлипнул Лухман, - их расстреливали ещё живьём. В волхве меньше стрел, он издох быстрее.

И сызнова дружеская, сочувствующая сила повлекла юношу подальше от страшного места. Нет, не Фёдор Дурной, которого Род считал здесь единственно близким себе человеком, а неведомо с чего навязавшийся Бессон Плешок отыскал его и повёл к себе.