Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович

Пахом прямо к нему пошел, поклонился и спрашивает:

— Что, Григорей Кузмич, не видал ли ты, не привозили-ль тут ко князю к вашему лекаря Ондрейку с приставом?

— Как же, — ключник говорит. — Привез пристав, и стрельца два за им. Стрельцы на дворе остались, а пристав велел князь Никите Иванычу доложить и прямо к нему и с лекарем в повалушу пошел. А малое время спустя покликал меня боярин и велел лекаря того в новую одёжу передеть. Молвит, ко дворцу со мной поедет. Переоболок я его. Рубаху ему дал чистую, портки, сапоги, кафтан. Все, как надо быть, справил, и кушак дал, и шапку, и шубу поверх. Как к венцу обрядил. Привел к боярину, он велел лошадей подать, сам сел, лекарь тоже, и во дворец поскакали, и пристав с ими, и стрельцы сзади, и наши холопы тож. Вот только как вам придти и ускакали. Ворота запереть не поспели.

Олена слушала, не проронив ни слова. Пахом тоже не прерывал ключника. А когда тот замолчал, Пахом сказал:

— А указ-то какой ему князь ваш сказывал?

— Какой указ? — спросил ключник.

— Да государев, великого государя.

— Про указ разговору не было, — сказал ключник. — Про Федора царевича поминал точно боярин, и про дохтуров, что плохо лечат.

— Ох! — вскрикнула Олена. — Так то̀ поп, знать, правду молвил. Сожгут душегубы Ондреюшку моего. Ну, ин, и я тогда в сруб кинусь! Пусти, Пахом! На площадь, на Ивановску побегу, где сруб ставлен.

— Да что та за баба? Ай ума решилась? — спросил ключник Пахома. — Какой сруб на Ивановской? Сроду не бывало.

— То лекарева жонка, Оленка, — сказал Пахом. — С горя то̀ она. Да и поп ее напужал тож. Пойду, ин, за ей. Сватья мне. С отцом ее дружбу вожу. Спасибо тебе, Григорей Кузмич. Прощай покуда.

Пахом вышел из ворот, но Олена уж далеко впереди бежала.

— Вишь, побегла, — подумал Пахом. — То мало не померла на болоте. А тут — отколь прыть взялась!

И Пахом зашагал следом за Оленой ко Кремлевскому дворцу.

Лекарь или колдун?

А дворец точно замер весь. В передней бояре шопотом разговаривали. Государь и не выходил к ним. От царевича не отлучался. Приказал накрепко, как боярин Одоевский приедет, тотчас ему доложить и в опочивальню государеву проводить. И кого с собой боярин привезет, с ним же пустить. Фынгаданов доктор из дворца не выходил. У царевича в опочивальне тоже был, а другие доктора в столовой горнице были и аптекаря с ними, и еще народу всякого много. А тихо так, точно пусто во дворце.

Наконец пришел государев спальник и говорит:

— Одоевский боярин приехал, а с ним — не знать кто — белый с лица-то, а идет, хромает. Дохтур новый, что ль? В опочивальню провели, и государь к им вышел, а за собой никому не велел итти.

Бояре и ума приложить не могли, кто такой новый дохтур. Ничего не слыхать было, чтоб приезжал кто.

— Вишь, Одоевскому везет, — сказал боярин Бутурлин, — таясь, видно, немца какого ни на есть выписал. Вылечит тот царевича, а честь — Одоевскому. Хитер боярин. Всех обошел. Не то, что Стрешнев. Думали, в ближние бояре метит, ан в дальние вотчины сбираться довелось. Одоевский же видно и порадел…

— Не иначе, — сказал другой боярин. — Так и хозяйка его, Стрешнева-то, молвила, Наталья Панкратьевна. — Была у нас вечор. Убивается. Молвит: «Сгубили Одоевские Ивана-то Федорыча. Хозяйка-де Одоевского, Овдотья Ермиловна, мужу в уши надула. А тот, ведомо, до царя и довел».

— Вишь ты, — сказал Бутурлин. — А другом прикидывался Одоевский князь Стрешневу-то.

— Другу сноровить — себе досадить, — промолвил боярин Хитров.

А тут как раз из царских покоев отворилась дверь, и князь Одоевский выходит. Бояре тотчас его окружили. С царской милостью поздравляют. Хвалят, что порадел государю в горе его великом, нового ему дохтура сыскал. Кто такой дохтур-то? — спрашивают.

Не стал Одоевский с боярами беседовать — недосугом отозвался. Поспешает-де Стрешнева боярина проводить, как он ноне же ехать сбирается. Поклонился боярам, на добром слове поблагодарил, да с тем и ушел. Головами лишь бояре покачали. Хитер боярин!

─────

А Ондрейка той порой ни жив ни мертв государя в опочивальне дожидался. И не приметил хоро̀м царских, как за Одоевским ковылял. Только и думал, как бы ковер не зацепить, да не грохнуться, как вечор в Приказе. Сильно ноги болели, а одна все в бок норовила, — вывернули в пытке, а вправить как надо некому было.

Одного в опочивальне царской оставили. Одоевский князь говорил:

— Тотчас государь выйдет, ты ему, мотри, в ноги поклонись. Да не робей. Государь до тебя добр будет, ты ему ноне надобен.

Ушел. Оглядеться Ондрейка не поспел — богачество-то какое! — распахнулась дверь. Государь вошел. Дородный, блестит весь. А на лицо и глаз поднять не посмел Ондрейка. Сразу в ноги упал, лбом об пол стукнулся, да так и лежал, головы поднять не смел.

— Вставай, — сказал государь. — Говорить мне с тобой надобно.

Ондрей поднялся, а с колен все же не встал. Не посмел. И ноги-то вовсе не слушались. Да государь про то̀ и не поминал больше.

— Ну, Ондрейка, слухай. Повелел я тебя с плахи снять и во дворец привесть, чтобы ты сына нашего, Федора царевича, вылечил. Покуда лечишь, во дворце жить будешь. Вылечи лишь, мотри. Не вылечишь, — государь сразу пришел в гнев, — не вылечишь, — лютой казни тебя предам! На пытку отдам! В срубе живьем сожгу!

Ондрейка весь дрожал. Царь вдруг опомнился и также быстро успокоился.

— Ну, не трусь. Лечи, знай, хорошенько. Никого, мотри, не слухай. Как сам знаешь, так и лечи. Оптекаря тебе дам, — что велишь, тотчас изготовит. А коли не дохтурское снадобье надобно будет, куда хошь посылай, запрету тебе нет. Мотри, едино-одно памятуй — должён вылечить царевича, — а каким обычаем, про то спросу нет. Смекаешь?

Ондрей мало что смекал — и на ум не приходило, что про колдовство государь помышлял. Одно видел — не уйти ему от лютой казни. Государь снова начал приходить в гнев. Рука у него с силой сжала посох, он уж хотел по обычаю стукнуть им грозно по полу, да вдруг подумал: «Напугается, ума бы не решился. А нет боле ни на кого надёжи. Дохтура не сладят. Ворожею во дворец не позовешь. А Ондрейка — лекарь же. А и чародейство, сказывают, тож ведает — не немец, наш русской».

— Ну, Ондрейка, — заговорил царь ласковей, — не трусь. Я трусов не люблю. Говори, — можешь царевича