Евгений Богданов - Поморы (роман в трех книгах)

— Кое-кому их лыко будет в строку, — сказал Панькин, поморщившись: прибаливала рана в боку. — У кого есть суденышки, тот не очень-то расположен к колхозу.

— Время возьмет свое. Вон в газетах пишут — везде коллективизация. И нас она не минует.

— Так-то оно так… Я разослал людей по избам: объяснить народу что к чему. Ты бы, Дорофей, поговорил с рыбаками.

— Плохой я агитатор. Не умею красно говорить.

— Зато у тебя авторитет. Одного твоего слова хватит.

Дорофей сунул под лавку полозья недоделанных чунок.

— Анисима ты не прощупывал? От него тоже многое зависит. Уважают его в деревне.

— У него еще не был. Мужик он осторожный. На зверобойке, на льду, привык к осторожности-то. А собрание — тот же лед. То-о-нкий! Одно нам может помочь…

Панькин помолчал, обдумывая мысль.

— Что? — спросил Дорофей.

— Артельность у наших рыбаков в крови. Начнем хоть бы с давних времен: пришли сюда новгородцы, поселились — и избы строили вместе, и карбаса да лодьи шили сообща. Построились, обжили пустынь — стали в море промышлять. А там в одиночку — прямая погибель. Зверя бить — артелями, навагу на Канине ловить — тоже. Чуть ли не всей деревней зимуем там… И колхоз — дело тоже общее, артельное.

— Все, что сказал, верно, — неторопливо крутя папиросу, заметил Дорофей. — Артельность у помора в крови. Однако на нее ты не очень-то надейся.

Панькин вопросительно поднял светлые брови.

— На зверобойке и на путине мужики — народ дружный, — продолжал кормщик. — Каждый за товарища готов жизнь положить. А вернулись в село, получили свою долю добычи — и разошлись по избам. Артели больше нет. Каждый сам по себе. Каждый печется о своем добре, о хлебе, о семье, о достатке, о деньгах. Скажи, есть ли хоть один рыбак, который не мечтал бы завести себе какое ни на есть суденышко да иметь от того выгоду?

— Все хотели бы жить богаче и независимей, — согласился Панькин.

— Ну вот, — Дорофей с улыбкой взял со стола газету. — Я вот начитался нынче газет и мало-мальски стал разуметь, что такое коллективное хозяйство. И ты, конечно, прекрасно это знаешь… К чему я клоню? А к тому, что мужик мечтает иметь свои орудия и средства промысла. Что это? Частная собственность! А колхоз означает, что эти орудия и средства промысла должны быть общественными. Значит, мечте мужика каюк?! Значит, он в хозяева никогда не выбьется! Верно?

— Конечно. Хозяйчиком, частником никому не быть. Хозяином своей судьбы и достатка через колхоз — другое дело. А все ли это понимают правильно? Не все. Вот нынче у нас кооператив. Сколько в нем рыбаков? Только половина. Остальные воздержались от вступления, хотя и видят, что кроме пользы от этого ничего нет.

— Правильно. Многие мужики через кооператив выправились, зажили лучше.

— И это видят. Однако выжидают. Новое дело всегда со скрипом идет. Трудновато придется, коль речь пойдет о колхозе.

— Трудновато. Но должны справиться. Не справишься — с тебя голову сымут, — рассмеялся Дорофей.

— Надо справиться. А ты глубже стал разбираться во всем этом. Перед созданием кооператива у тебя сомнения были. Растешь, брат! — полушутя-полусерьезно заметил Панькин, и, озабоченно надвинув шапку на лоб, позвал: — Пойдем к Анисиму. Поглядим, куда он нос воротит. Теперь Вавилы нет, он от купца независимый. Дальнее родство с Вавилой, правда, цепью висит на его ногах. Но, может статься, порвет цепь.

На улице было тихо. Мороз смяк. С северо-востока наползли тяжелые, занявшие все небо у горизонта облака. Панькин подумал: Погода меняется. Недаром старая рана ноет. И Дорофей, глянув вокруг и глубоко вздохнув повлажневший воздух, заметил:

— К ночи ударит заряд. Моряна подходит.

В здешних местах бывает так: с моря подкрадется непогода — вмиг накроет землю. Широкий сильный ветер понесет хлопья липкого снега — и ничего вокруг не видно.

День, два бесчинствует вьюга. Потом ветер спадает, обессилев, и берет тогда деревню в свои ледяные лапы мороз.

Перемены погоды в Унде часты и резки. Оттого у стариков всегда ломит суставы, да и у молодых рыбаков иной раз появляются головные боли.

Было три часа дня, а в избах уже кое-где замерцали красноватые огни. Панькин шел напористо и быстро, широко размахивая руками. Рядом тяжело ступал Дорофей.

Анисима дома не оказалось. Бабка, мать жены, сообщила, что он ушел на свадьбу к Николаю Тимонину и явится, видно, только к ночи.

— Черт! В такое время свадьбу затеял! — проворчал Панькин.

— Тимонину можно простить: семь дочерей, четыре на выданье, одна уж совсем перестарком стала, вековухой. Куда мужику девок сплавить? — снисходительно оправдал его Дорофей. — Хоть одну выпихнул замуж — и то радость.

К Тимонину решили не заходить — не время пировать. Но когда хотели быстро проскользнуть мимо его избы, их все же заметили в окошко, и хозяин, низенький, полный, плешивый, мигом выкатился на крыльцо, замахал руками.

— Тихон! Дорофей! Загляните на минуточку! Не обойдите мою избу! Я дочку… дочку замуж выдаю. — Он сбежал с крыльца и вцепился корявой рукой в рукав Панькина, потащил его в дом. — Идем, идем!

— На минутку! Только на минутку! — сопротивлялся Панькин.

— Я и говорю, на минутку! Разве я не так говорю? — бормотал хозяин.

Изба встретила новых гостей взрывом пьяного восторга:

— Начальство пришло! Уважили!

— Тихон Сафоныч! Душа человек!

— Ноне свадьбу без попа справляем! По-новому!

— Место! Место в красном углу!

— Идите-ко сюда, садитесь.

Напрасно Панькин пытался объяснить, что им некогда, что они зашли на минуточку из уважения к хозяину и к молодым Его никто не слушал.

Перед Панькиным и Дорофеем уже стояли чайные стаканы с водкой, братина с квасом, на тарелки навалили гору закуски. Панькин решительно отставил стакан и взял маленькую рюмку. Дорофей, пряча в бороду лукавую смешинку, захватил в широкую ладонь стакан с квасом. Как ни бдительно следили гости за вновь пришедшими, он ухитрился все-таки обменять водку на квас, отодвинув стакан с водкой к изрядно захмелевшему Гришке Хвату, что сидел рядом.

Панькин поздравил молодых, выпил рюмочку, закусил. Дорофей осушил стакан с квасом, потянулся вилкой к тарелке.

Взвизгнула гармоника-ливенка, бабы пустились в пляс — подметать широкими сарафанами пол. Панькин под шумок выбрался из-за стола и направился к выходу. Дорофей — за ним.

На улице остановились.

— Отделались от застолья. Там засядешь — до утра, — облегченно промолвил Панькин, вытирая рукавом потный лоб.

Их окликнули:

— Тихон! Дорофей! Погодите-ка.

С крыльца сошел Анисим. Он был навеселе, но не очень.

— Уф! Жарища там! — выдохнул он. — А не пойти нельзя было. Вот что я хотел вам сказать… — Анисим перешел на полушепот. — У Обросима сегодня сборище. Подбивает мужиков против колхоза. Тех, которые покрепче хозяйством, да тех, кто у него в долгах.

— Кто тебе сказал?

— Жена. От баб слышала.

— Ладно. — По лицу Панькина пробежала тень озабоченности. — Хорошо, что в известность поставил. Иди догуливай. А мы своими делами займемся.

Анисим не уходил, намереваясь еще что-то сказать, и наконец решился:

— В колхоз обязательно всем вступать?

Панькин переглянулся с Дорофеем: Вот она, родионовская осторожность!

— Это дело добровольное, — ответил он. — А ты что, против?

— Да нет, я не против… Как все, так и я.

Родионов, опустив голову, словно бы в раздумье, поплелся к крыльцу тимонинской избы. Когда он отворил дверь сеней, на улицу вырвалась песня:

Крылата гулинька порхает,Летит к дружочку своему,Красива девушка вздыхает,Сидит в высоком терему…

Дорофей не ошибся: к вечеру деревню накрыло крепкой морянкой. Ветер сбивал с ног, снег залеплял лицо, одежду, и люди, шедшие по улице, казались вывалянными в сугробах.

Подняв воротник полушубка, глубоко сунув руки в карманы, Дорофей почти ощупью шел по узкой тропинке к избе Обросима. В ней будто не жили: ни звука, ни огонька в окнах.

Может, это неправда, что сборище? — подумал Дорофей. — Может быть, уж спят?

Но, подойдя вплотную к крыльцу, приметил в кухонном окне тоненький лучик света, пробившийся в щель между занавесью и косяком. Постоял, поднялся на крыльцо, прислушался и решительно звякнул витым железным кольцом о кованую пластинку замочной скважины. Лучик исчез: видимо, занавеску плотно задернули. Дорофей загремел кольцом настойчивее, громче.

— Кто там? — в голосе Обросима тревога и явное недовольство

— Это я, Дорофей.

Обросим медленно, словно нехотя, отодвинул засов, приоткрыл дверь:

— Чего, Дорофеюшко, так поздно? Мы со старухой спать ложимся.