Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

А кирпичи летят с треском. С грохотом. Ударяясь друг о друга, звенят и лопаются, как стекло. Из окон в улицу клубится рыжим облаком краснокирпичная пыль и тут же, сразу, оседает на высоком белом каменном фундаменте, на зелени кудрявых берез и ветвистых черемух.

Матвей Жохов вместе со своей невестой Катериной Селиверстовой подошел к толпе.

– Не ходи, Матвей, – просит Катерина. – Зараз не ходи!.. Мабуть, воны перепились…

Но разве Матвей позволит себе не принять участия в общеприискательском деле?

– Не могу, – возражает Матвей, – меня там ждут.

– А ще це там роблют? – спрашивают Матвея.

Матвей сдвинул картуз на лоб, почесал в затылке. Он не знает, что происходит в доме. Но разве он не сумеет ответить! Матвей отвечает;

– Кирпичи летят? Стало быть, должны лететь.

– Вот как!..

Когда Матвей вошел в буфетную, его более всего поразило то, что все приискатели трезвые и заняты разбором печи весьма серьезно. Сын и отец Разуваловы, Севостьянов-старший разбирают печь уже у основания. Кирпичи идут из рук в руки, а затем со свистом летят в окно. Ольга, как и все, до неузнаваемости перепачкана в кирпичной пыли, в саже и копоти. У нее блестят только зубы и белки глаз. Матвей не спрашивает, в чем тут дело, а молча становится в ряд и так же, как и все, начинает принимать кирпичи и выбрасывать в окна.

– Плита! – слышится голос Разувалова-отца. – Да какая чижолая. Маленькая, а чижолая!..

– Плита? Какая плита? – спрашивает Гончаров.

– А вот и вторая!

– Золото! Это оно такое чижолое!

– А вот и третья!

– Золото!

– Золото!

В буфетной – тишина. Ни звука. Разувалов-отец, Севостьянов-старший и Гончаров держат в руках серые от глины и песка маленькие и необыкновенно тяжелые плиты.

– Вот оно, дело-то какое, – заговорил, наконец, Севостьянов-старший. – Ну, Настасья Ивановна, хорошо, что ты не дала перекладывать эту печь.

– А уж печь-то какая была! – совсем некстати пожалела Настасья Ивановна. – Жа-аркая…

– Вот именно – жаркая, – усмехнулся Гончаров. – Вы понимаете, Настасья Ивановна, что могло бы случиться с вами, когда вы остались в доме одни? Благодарите сына – он спас вам жизнь.

…Вечером в клубе приискателей Гончаров преподнес Никите Корнееву грамоту и револьвер с золотой пластинкой на рукоятке в награду за поимку колчаковского карателя – Ивана Птахи и Хазыма Харола – Имурташки. Из короткого сообщения начальника ОГПУ узнали приискатели, что найденные в разобранной изразцовой печи три золотые плиты общим весом в шесть пудов – только небольшая часть золотого запаса, спрятанного золотопромышленником Ухоздвиговым в 1919 году.

XVII

Лежит ли ухоздвиговское золото именно в Сафьяновой рассохе? Есть ли вообще золото в Сафьяновой рассохе? Где эта Сафьяновая? Кто ее так назвал и почему ее нет на карте? Почему до сих пор о ней никто и ничего не говорил? Такие вопросы поставил перед собою Никита Корнеев еще в Белой Елани. Корнееву памятен Верхний Сисим. Теперь он решил проверять все сам.

И вот, на четвертой неделе своего пребывания в избушке Ольги, в ночь на 19 сентября, горный техник Никита Корнеев приходит к выводу: в Сафьяновой рассохе есть золото! Много золота в россыпи. Здесь будет прииск. Большой Сафьяновый прииск. Он открыт золотоискательницей Ольгой Федоровой. Сафьяновая рассоха – отрог великого Белогорья. Сафьяновый хребет, как и его рассоха, названы кем-то и когда-то… Никита полагает, что название хребту и рассохе дала сама золотоискательница Ольга. Однажды на вопрос Никиты, кто из приискателей знает Сафьяновый хребет, Ольга, лукаво посмеиваясь, ответила: «А ты не спрашивай про Сафьяновый, а спрашивай про Гололобую гору и Налимий ключ. Тогда найдутся те, которые знают».

За три недели Никита вместе с Ольгой разведал старое русло Налимьего ключа от его истоков и до устья. Было взято более сотни проб, бито двадцать шурфов, сделано девять проходок с подводом воды.

Никита долго пишет докладную записку на имя директора прииска и комиссара. На столике догорает последняя из трех сальных свечей. В углах прячутся тени. За стенами стонет осенний ветер. А в избушке тепло и уютно. Ольга прибрала ее по-праздничному: побелила стены, наново посыпала сухим песком пол. В левом углу на маленьких нарах, на высокой хвойной постели спит Аниска. Она, как всегда, сонная, раскидывается и зябнет. Никита распрямил спину, закурил, прошелся по избушке, укрыл мягким байковым одеялом Аниску и, взглянув на улыбающуюся Ольгу, спросил:

– А ты все улыбаешься?

– А что же мне – плакать? Ты о моей работе там пишешь, а мне плакать? – ответила она, шутя.

– Ты спи, – посоветовал Никита. – Завтра у тебя большой переход.

– Меня не утомишь переходами. – И, мгновение подумав, спросила, щуря глаза: – Знаешь, о чем я думала?

– О чем же?

– Какая я все-таки жадная! Мне хочется видеть так много красивого на земле, чтобы душа радовалась и само сердце пело, вот как!.. Я думаю, еще доживу до того времени, когда всем будет житься легко, а трудиться радостно. Только без Ухоздвиговых надо строить такую жизнь. У них вся жизнь проходила в какой-то хитрой темноте. Их-то я знаю! Возьмут эдак за горло, задушат да будут еще хихикать и улыбаться. Как я ненавижу их всех, этих прошлых! – И, привстав на постели, оперлась на локоть и, прислушиваясь к стону осеннего ветра, призналась: – А жизнь люблю! Ох, как я люблю ее, Никита, и все новое, интересное. Хотела бы я открыть еще один прииск, и пусть бы он назывался Счастливым. А этот пусть будет Сафьяновый. Ты это записал про Сафьяновый?

– Записал.

– Ну и хорошо! Вот видишь, какая я жадная?

Закрыла глаза, легла на спину и спустя минуту уже спала. Счастливая улыбка играла на ее губах…

На рассвете Ольга на соловом широкогрудом иноходце Никиты выехала на Благодатный с объяснительной запиской Никиты. И за продуктами. Был хмурый день. В тайге наступала осень. Увядали травы, мутнело небо, все чаще и чаще дули студеные ветры угрюмого Севера. Над тайгою нависли серые, тяжелые тучи, будто налитые свинцом лютой стужи. Великолепный Сафьяновый хребет не утопал больше в лиловом знойном мареве, а казался таким же хмурым, таким же неприглядным, как и вся тайга в этот пасмурный день.

На Благодатном Ольга застала отца в болезненном состоянии. Он мучился животом. Лежал на постели, уставившись глазами в белый потолок, надрывно кряхтел. Семен Данилыч жил один. Другую половину домика занимала старшая дочь Семена Данилыча – Клавдия. У Клавдии большая семья. Семен Данилыч отгородил себе часть дома, прорубил дверь и решил доживать свою старость в одиночестве.

– Пришла? – спросил он Ольгу. – Меня не забываешь? У-ух, как урчит в животе!.. И чего это я вечор неладного съел? Ить подумать надо –