Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Ай, чимбирь, мой чимбирь!

Чимбирь навырь, вирь-вирь-вирь.

А еще чудо-перечудо,

Чудоровище мое!

В улице – народ у каждых ворот. Село переселенческое. Здесь живут белорусы, цыгане. Любопытные засматриваются на веселого Матвея Жохова – они знают его. Посмеиваются.

– О, як выплясывает!

– Тю, скаженный, перевернется!

– О, це дитина, под самое небо!

– Це ж Матвей, жених Селиверстовой!

– Мабуть, сгине наша Катерина!

– Ни, вона иму выю нажме!

– А толстая як льне к белому!

– Мы-т думали, они-т ня гулючие, а они-т – он как гулючие!..

– Трохи хлебнули горилки.

– Пивкварты!

– Дюжку!..

– Ведро!

Смешки. Выкрики. Хохот. Повизгивание веселых, резвых ребятишек. На лавочках, на завалинках, у палисадников в тени ветвистых черемух – бабы, молодухи.

Матвей Жохов пьян, но в твердой памяти. Он знает, куда он идет… Давно еще Матвей высмотрел на поселенческой сторонке, в Щедринке самую видную, самую красивую, достойную его, Матвея Жохова, девушку. А вот и она! У маленькой, недавно выбеленной хатки, в белой кофте с широкими вышитыми рукавами, стоит у ворот, скрестив на высокой груди руки, белолицая, приземистая, светловолосая Катерина Селиверстова. Она ждет. Она ждет Матвея. И тихая светящаяся улыбка долго держится на ее румяном лице. Матвей высмотрел. Матвей промаху не даст!..

– Чья ты будешь, девица-лебедица? – притворяется Матвей, отвешивая низкий поклон и нарочито оступаясь, падает на колено.

Толстенькая Евфросинья и Севостьяновы хохочут.

– Вот так лебедица. Перед тобою сам Матвей упал. Матвей-краса, Матвей-любушка, да поднимись!

Катерина смеется. Ее лицо заливается румянцем.

– Принимаешь ли ты, орлица, орла? – снова спрашивает Матвей. – Чья ты будешь? У чьей избы стоишь?

– А зараз я стою у своей хаты, – отвечает Катерина. – А що вы таки веселые? Чи праздник?

– Праздник, орлица, праздник, – отвечает Матвей и кивком головы указывает спутникам, что дорога свободна и они могут идти дальше.

Толстенькая Евфросинья внимательно разглядывает Катерину и, хитровато ухмыляясь, подходит к ней, спрашивает:

– Любишь его али манежишь?

– Побачимо. А почему вы пытаете?

– То и спрашиваю, що узнать хочу. Глаза-то у тебя больно игривые, синие. Ты, Матвей, присмотрись. Эдакая или любить будет по гроб жизни, иль изменять по самую смерть. Ты присмотрись, Матвей. И ежели чуть что будет неладно, уйдет она от тебя через всю тайгу! – И толстенькая Евфросинья, довольная собой, покровительственно улыбается Катерине и уходит с задремывающим на ходу Федосеем следом за Севостьяновым-старшим.

А в Доме приискателя, в буфетной, сын и отец Разуваловы, оба бородатые, коренастые, сидят в обнимку на большом диване и заунывно вытягивают:

А на стене стоял кремле-евской…

Стоя-ал он в сером сюртуке…

Порфирий Корабельников, полуспящий в глубоком кожаном кресле, покачивает косматой головой и подтягивает тоненьким бабьим голосом:

Заче-ем я шел к тебе, Раси-ия,

Явру-опу всю держа в руках…

И, обрывая напев, долго кого-то ищет маленькими заплывшими глазками и, вероятно, не находит, вскакивает и кричит на весь дом:

– Наша земля!.. Пьем-гуляем, пьем-едим, тайгу роем – золото добываем, наша земля!.. Без Ухоздвиговых! – И пробует дать на паркетном полу трепака, падает боком на кресло, скатывается на пол, поднимается и, любуясь, как дородная, раскрасневшаяся Настасья Ивановна старательно подпевает сыну и отцу Разуваловым, хохочет.

– Экая молодая ты, Настасья Ивановна!.. Экая ты!.. А Никита-то твой – ухо с глазом! Бандитам спуску не дает. Ивана Птаху цапнул с Имурташкой. Экий глазастый! Токмо зря он спиртоносов распугал. Зря! – Уставившись мутным, посоловелым взглядом в закуски на круглом столе, он долго смотрит, чем бы еще закусить, потом берет вилку и тычет в стеклянное блюдце с вареньем.

XV

Ольга проснулась, как всегда, с восходом солнца. Но вставать ей не хочется. Закинув бронзовые от загара руки за голову, она долго лежит на широком палевом диване, иногда взглядывает на спящего в двух шагах от нее на постели Никиту и улыбается. В окно бьет солнечный луч. Ольга хмурится и остается неподвижной, не хочется даже подвинуть голову в тень, к спинке дивана. Все тело сковано еще дремотно-сладостной истомой.

Никита, держа согнутую в локте пораненную руку на груди, спит крепко, дышит спокойно и ровно. Накануне пришлось принять участие в затянувшейся почти до утра беседе с комиссаром прииска Черепановым. Говорили о новой разведывательной экспедиции в тайгу. Экспедицию будет на этот раз возглавлять другой техник. По заданию директора прииска Никита поедет с Ольгой, чтобы закончить разведку удачливой золотоискательницы и окончательно установить возможность открытия в Ольгином потаенном местечке, Сафьяновом, нового прииска.

Солнечный луч давно упал с дивана на пол, передвинулся к постели, потом сверкнул золотой россыпью в светло-русой шевелюре Никиты. Беспокойно задвигал головой по подушке, полежал еще несколько секунд неподвижно, затем, не раскрывая глаз, привычным движением протянул руку к стулу, на котором лежали папиросы и спички. Зажег одной рукой спичку, прикурил, взглянул на Ольгу и рассмеялся:

– А ты все такая же! Лежишь да улыбаешься, как вчера… Хотелось бы мне знать, о чем ты думаешь в такие минуты?

Ольга повернула к нему сияющее лицо.

– А ты все куришь?

– Покуриваю.

– Вот и слава богу!

– Почему – слава богу?

– Не переменились мы. И слава богу!

Ольге захотелось говорить, высказать все, что накопилось в ней, что волнует ее. Говорить только ему, только о себе и о нем.

– Скажи мне все же, о чем ты говорила с Имурташкой? – вдруг попросил Никита, возвращаясь к вчерашнему разговору.

– Да о чем же? – Ольга вздохнула. – Я просто проверила глазом Имурташку… И вот, после разговора с ним я знаю: ухоздвиговское золото там! – Взглянула на Никиту, ласково улыбнулась ему и заговорила о другом: – Если бы ты был всегда со мной! Да я бы золото из-под трех земель достала! Подала бы его на стол самому Ленину и сказала: «И еще достану!» Ох, как же я люблю доставать золото! Оно так и хватает за сердце, так и жжет… Ну, да ты понимаешь меня. А одной в тайге трудно… да и тоска. Тоскую я очень. Люблю и не могу без тебя! Для других я непонятная. И гордой, и нелюдимой, и капризной, и хитрой – всяко меня величают. А с тобой, вот видишь, вся тут. Все эти годы, бывало, хохочу и веселюсь, а сердцу больно. Оно у меня бабье. А бабье сердце мягкое. От ласки тает, от холода болит, от плохого житья ноет. Может быть, и я люблю-то тебя больше, чем ты меня. Твоя мать говорит, что я очень разборчивая, что я и в человеке-то ищу золото. Ищу, ей-богу, ищу! В тебе его много…

Ольга приподнимается на локте, говорит то