Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович

голову завтра ж на болоте срубят. Молчи, знай.

— Ох, мне бедной сиротинушке! Ох, Ондреюшко! Да на кого ты меня покинешь…

— Ну, завела. Нишкни! Дай ей…

Но стрелец и сам уже бросился на Олену и со злостью дал ей такого тумака, что она грохнулась на колени и заголосила без слов… Дьяк махнул и ее оттащили в дальний угол.

— Кончай, Иваныч. Вишь, анафемы. Умаялся я с ими, — сказал боярин, хоть и не вставал с места.

«Олену Федотову, — зачитал дьяк, — Емельку Кривого, да Афоньку Жижина, да Прошку Охапкина свободить и наказания им не чинить».

Квасник и Емелька истово перекрестились. Афонька все также тупо озирался, дрожал мелкой дрожью и всхлипывал. Но на него никто и не взглянул.

— Гони их, страдников, в темную, — сказал Алмаз Иванов подъячему. — Да, мотри, карауль накрепко, чтоб не убёг кто. А кого свободить велено, тотчас вон.

Стрельцы подняли с полу баб, распутали им ноги, собрали всех в кучу и погнали в дверь. У Ульки рот так и остался заткнут тряпкой. Олена, как с крыльца сошла, так сейчас обернулась и плюнула.

— Душегубы окаянные! — крикнула она, но оглянулась на Ондрейку, и жалость так и схватила ее за сердце. Ондрейка, как услыхал приговор, так рта и не раскрывал. Только слезы катились у него по щекам.

— Ох, болезный ты мой! — запричитала Олена. — Кровинушка ты моя! Ровно дитя ты мое рожоное. Ровно птенчик малый! Ой, да и добрый же ты, да ласковый. Наклепали на тебя злые вороги.

Афонька, идя за Оленой, подтягивал ей и тоже ревел в голос.

— Аль казнить ведете? — крикнул кто-то из народа, стоявшего на площади.

— Не. Казнить завтра поутру. Ведьму жечь будут в срубе.

— О! То надо всем повестить. То-то потеха! А коя та ведьма? Та что ль? — Парень указал на Олену. — Вишь крепкая!

— Не. Та вон, с тряпицей.

— Аль голодна, тряпку жует?

— Бесов скликать почала.

— Ах она окаянная! Так ей и надо, анафеме! Да и всем колдунам тож.

Как в темницу вошли, так подъячий тотчас велел всем, кого освободить сказали, забирать свою рухлядь и вон убираться.

Квасник и Емелька и сами ног под собой не чуяли, скорей бы только выбраться отсюда. А Афонька, как вошел, так среди избы стал и ревма ревел.

Квасник уж пожалел.

— Да ты што, скаженный, ревешь? Ведь свободить тебя велено. Идем домой.

— Домой? — повторил Афонька, не понимая, и со страхом оглянулся на подъячего.

— Иди, знай, чего стал — крикнул подъячий, и Афонька трусцой побежал за квасником, пугливо оглядываясь по сторонам.

— А ты чего села? — обернулся подъячий к Олене. Она как вошла, так и упала на лавку рядом с Ондрейкой и, обхватив его за шею, поверх колодки, горько плакала. А Ондрей сидел и все также молчал. Колодка мешала ему обнять жену. Он только глядел на нее горестно.

— Проваливай живо!

— Не пойду я! — крикнула Олена. — Пошто гонишь? Душегубы вы! Креста на вас нет. Остатный денечек с хозяином побыть. Легче самой мне в могилу лечь, Ондреюшка ты мой! Кровинушка моя! Одна я, одинешенька. В миру, что в сырой земле — запричитала она опять…

— Пошла вон, сказываю, — крикнул подъячий, осердясь. — Заутра над своим вором выть будешь на болоте. Там запрета нет. Кто хошь приходи. Гони ее взашей.

— Не пойду, проклятые! Нет на вас пропасти! — кричала Олена.

Стрельцы силой волокли ее к двери.

— Прощай, Олена! — крикнул Ондрей. — Приходи завтра.

Но Олена уж не слыхала. Ее выпихнули за дверь.

Олена

Как неживая шла Олена домой. Не знала, как и дошли.

А в калитку вошла — хоть назад ворочайся. Опостылел дом. А среди двора жильцы сошлись, и поп Силантий с ними. Квасник Прошка рассказывал, какой кому приговор вышел.

Поп Силантий, как увидал Олену, хотел было в избу уйти, а потом ей навстречу пошел — подумал: «не до того ей теперь, верно и забыла, что я батькину грамоту в Приказ принес. А, може, Ондрейка ей про то и не сказывал, не при ней дело было».

Подошел поп Силантий и говорит:

— Горькая ты, Олена. Душой я по тебе скорблю. Не ведала сама, что за богоотступника замуж шла.

— Да что ты, батюшко! Да я и слухать такое не хочу! Не чародей вовсе мой Ондрейка. Наклепали на него злые люди.

— И то бывает, касатка. Господь, кого любит, того и наказует. Коли безвинно кровь прольет, отверзятся ему врата царствия небесного.

— Кровь прольет! Да не, не будет того! Свободили меня, так сыщу я правду. К Одоевскому боярину пойду. До боярыни добьюсь. Ноги ей целовать буду. Пущай перед государем боярин заступится.

— Христос с тобой, Олена. Да боярину Одоевскому самому из-за Ондрейки в государевой передней бояре допрос чинили. Истопник царский мне сказывал. Боярин-де сильно на Ондрейку кручинился. Знал бы я, молвил, своими бы руками горло ему перервал. Нет, болезная, к Одоевскому тебе ходу нет.

— Ну, так сама к государю пойду. Вот тотчас! Пойдет государь к вечерне, я на землю перед им кинусь и с места не встану, хоть что хошь, пока говорить не велит.

— Полно-ко ты, Олена. Аль не ведаешь, что государь ноне сильно скорбен. Царевичу Федору Алексеичу худо вновь стало. Ножки вовсе отнялись. По всем церквам ноне молебны служили о здравии. Государь в Архангельском соборе был. Плакал, сказывают. А к вечерне и не будет. У царевича безотлучно сидит. На дохтуров сильно гневен — пошто не вылечат. Не, про лекаря ему и поминать не стать. Хуже бы не было. Благодари господа, Олена, что голову отсечь Ондрейке указал государь — все не в огне гореть. На все воля божья Олена. Без воли его и волос не падет с головы человека.

— Да неужли так правды и не сыскать? Ох, мне горькой! — Олена заплакала. — Не виновен, ведь, Ондрейка-то. Ну, к патриарху коли так пойду.

— Перекрестись, Олена! Патриарху про такие дела и молвить грех. Да и нет на Москве патриарха. К Троице уехал. Смирись, Олена, грех роптать.

Олена плакала не отвечая.

— Что ж, Олена, — сказал поп Силантий, помолчав, — в Смоленск, видно, к родителю поедешь?

— Ох, батюшко, — сквозь слезы сказала Олена, — да мне и гадать-то про то не в мочь! Дай хоть схоронить-то хозяина.

— Что же дело доброе, благочестное! — вздохнул поп Силантий. — Коли укажет государь тело отдать, и схорони его по-христиански. Може, то̀ его душеньке на пользу будет… А може, и не отдадут