Любимый город - Александр Поволоцкий

Подсев к товарищу, аккуратно вручил ему кружку, убедившись, что тот ее держит.

— Вот что. Пей и спи. Ты проскочил ту усталость, на которой заснуть можно.

— Это ж твой сахар?

— И казенный спирт. Прекрати считаться. Пей и ложись. А то завтра работать не сможешь. Ну, давай пополам.

— Пополам — можно, — согласился Астахов, — Ну, за нашу работу… службу… за наше дело!

Спирт с сахаром подействовали быстро. Кружку он поставил мимо стола и уснул, еще не упав на подушку. Огнев несколько преувеличенно четкими движениями поднял кружку, поставил на стол, расстегнул на спящем ремень, с очевидным усилием вылез из галифе и тоже повалился.

Время в кубрике отмечали принесенные кем-то из дома часы с кукушкой, тяга механизма которой в первый же день была перекушена в целях звукомаскировки. Попросту — чтобы не мешала спать. Наивно, конечно — разбудить после смены можно только словами: “Срочно в операционную!”

Именно так поднял весь кубрик через три часа какой-то мальчишка-санитар в форме, но без петлиц. Путь по коридору он явно проделал бегом: запыхался так, что едва дышал, открывая рот как вытащенная из воды рыбешка, размахивал руками и похоже, был почти в панике.

— Там… это…

— Доложите как следует. Представьтесь и доложите, — Огнев спросонья с некоторым трудом попадал в галифе, но речь его была четкой и уверенной

— Вольнонаемный санитар Мельников, — парнишка понес было руку к виску, но задумался над уместностью жеста, уставившись на ладонь, как на чужую.

— Отставить представляться. Докладывайте. Спокойно, полно. Успокойте дыхание и докладывайте.

Успокоение дыхания выглядело как тяжелый безнадежный вздох вызванного к доске троечника:

— Машины прибыли. Много. Тяжелораненые.

— Спасибо, товарищ Мельников, свободны. Продолжайте выполнять действующее приказание.

— Алексей Петрович, ну что ж ты его так? Строевое занятие бы еще провел.

— Строевое тут пока бесполезно. А успокоить и добиться четкого доклада всегда уместно. Обрати внимание, может же, когда хочет!

— Детский сад, а не младший персонал, — вздохнул кто-то из пожилых врачей, — В моем отделении самой младшей из санитарок — двенадцать лет. Дочка коллеги. Эх… Подъем, товарищи, время не терпит.

Машины, по всей видимости, должны были прийти еще ночью. Но задержались то ли из-за погоды, то ли еще по какой причине. А теперь добрались сразу все. На сортировке тесно, сквозняк по коридору, потому что снаружи все несут и несут носилки. Сдавленная брань, стоны, просьбы "пить".

— Пить… милые, мочи нет терпеть… — хриплым, чуть слышным голосом молит с носилок сержант с артиллерийскими петлицами. Но пить ему нельзя. Его и с носилок-то снимать нельзя иначе чем на операционный стол. Перевязывали его давно, старательно, но бестолково: и не разберешь сразу, где бинты, а где вспоротая гимнастерка, от засохшей крови все схватилось на теле как панцырь. И поверх, по бурым пятнам опасно проступают свежие, алые.

— На стол. Немедленно!

— Дайте хоть один глоток сделать перед смертью. Все равно же кончусь. Не живут с этим… — шепчет он уже глядя в белый потолок операционной и щурясь от света лампы.

— Не спеши, парень. Туда тебе еще рано. Губы ему смочите!

Мокрый кусок ваты на корнцанге раненый, наверное, проглотил бы, если б мог поднять голову. Посмотрел на врача пристально.

— Я не умру?

— Только поспишь пока. Наркоз!

В операционной жарко. Заняты все столы в раз.

— Пульс не прощупывается.

— Камфору! Да живо, мать вашу!

У Зинченко от напряжения руки дрожат, заметался, никак не может иглой попасть в ампулу. Оля — сообразила, умница — отобрала у него шприц. Набрала и уколола сама.

— Зажим! Держи здесь, не вижу же ни…

Похоже, по краю прошли. По самому. Одна только Мария Константиновна спокойна. Кажется, снаряд рядом разорвись, не дрогнет. Хотя какие снаряды — тут? Ценнейшая вещь в работе — тишина. Чтобы ни творилось снаружи, оно не мешает уйти в дело целиком, выжимаясь досуха. И успеть вовремя. Опередить холеру безносую на те самые полшага, на одно точное движение.

— Нашел сосуд… Пульс?

— Наполнение слабое, сто … тридцать, где-то. Трудно сосчитать, но замедляется понемногу.

— Порядок. А ты что думал, парень, от меня так просто не бегают, тем более на тот свет.

Кажется, снаружи опять бомбили — душно. Даже двужильного Астахова чуть не повело. Оля быстро промакивает ему марлей взмокший лоб.

— Спасибо, Оленька. Так, аккуратно, в палату, индивидуальный пост. Следующего! Как, пока все?

Значит, передышка. Может, всего на пять минут. Но можно снять перчатки и обтереть руки, и ощутить кожей воздух, а не мокрую резину. Можно сесть и это очень ценно, ноги кажутся деревянными. Семененко зол на приятеля, что тот в ответственный момент оплошал и растерялся: “Ну чего ты трясешься, как гимназистка?! Так бы дал по уху, да перемываться неохота!”

— А ну цыц оба! По уху можно и локтем, если по-другому непонятно, — осадил их Астахов, машинально обозначив движение, — Марш продышаться, пока время есть, а вы до конца смены не продержитесь.

С утра на смену должна была заступить Колесник. Но ее прямо среди ночи экстренно вызвали на спецкомбинат, в соседние штольни. Видимо, что-то очень спешное, раз до гражданских врачей не успели. Больница-то есть, тут же рядом, тоже под землей, только по ущелью дальше. О том, что Наталью Максимовну вызвали еще за полночь, сообщила ее операционная сестра.

— Почему ее сдернули-то, Катя? Что, других врачей нет, не дали отдохнуть человеку!

— Другие-то есть, но… Роды, вы понимаете? До больницы боялись не успеть.

Так вот оно что! А то ведь и позабылось, кем Колесник была в мирное время. Но ребенок здесь, под землей… Все-таки, это с трудом укладывается в голове. Как вышло, что будущая мать не эвакуирована?

— Ну вот, дорогие коллеги, и я, — Колесник появляется аккурат посреди “оперативной паузы”, когда часть бригад уже размывается, чтобы перейти к работе в стационаре. По лицу Натальи Максимовны не сразу поймешь, все ли хорошо. Она предельно сосредоточена. Как всегда тщательно и спокойно моет руки. Бодрая, деловитая, будто у нее не вторые сутки без сна впереди. И даже брови успела карандашом подвести, для Колесник это дело принципа, как для боевого командира — быть тщательно выбритым. И только аккуратно просушивая руки полотенцем она наконец произносит:

— Все благополучно, товарищи. Катерина моя вас уже всполошила? Совсем голову потеряла, ни сколько лет роженице, ни которые по счету роды — ничего толком не узнала. На комбинат, срочно, у работницы схватки чуть не за станком начались. Ну что же ты, девочка моя? — обернулась она слушавшей ее рассказ сестре. — Что стоим? Перчатки!

— С ума сойти, — не выдержал Зинченко, — На комбинате,