Любимый город - Александр Поволоцкий

Да хоть бы они его вместе с сапогами сожрали! Вот в сводке-то это зачем?

Он бы еще добавил что-то по поводу газеты и тех, кто так составляет сводки, но внезапно прислушался и вскочил:

— Допрыгались! Командир идет. Ох, сейчас будет тебе…

— Не тебе, а нам.

Но Астахов никому разноса устраивать не стал. На доклад обоих, что в отделениях все тихо, раненые спят, никаких изменений в состоянии не у кого не замечено, он только кивнул.

— Не тараторь, Зинченко. Я уже сам все увидел. Следующие два часа я здесь, в ординаторской. Если что — сразу ко мне. После — докладывать и дежурному врачу, и мне. Буду спать — разбудить, ясно? По любому поводу. Лучше вы лишний раз меня поднимете, чем что-то прохлопаете. Семененко, живо на пост. Если нечем занять голову и руки — вяжи узлы, как я вчера показывал. Пока ты больше нитки рвешь. Кстати, к тебе это тоже относится. Никому из вас простого шва все еще не доверишь. Значит брать и учиться. А наступление будет, недолго ждать осталось.

— Есть, учиться вязать узлы, — Зинченко сморгнул устало, он слишком выдохся даже для того, чтобы огорчиться. — А про наступление… товарищ военврач третьего ранга, вы это точно знаете?

— Спиной чую. Думаешь, я его не жду? А если по уму, то ты же наверху сегодня был. Чья артиллерия большей частью слышна? Правильно, наша. Выдыхаются фрицы. А этот “совет в Филях” отставить. Почты не было сегодня?

— Не было. Да нам и писать-то некому, — ответил за приятеля Семененко. — Мои в Одессе остались, а его все тут, на комбинате.

При упоминании об Одессе командир нахмурился, будто что-то слишком уж нерадостное припомнил.

— Значит, нет… Ладно, тогда оба по местам.

* * *

В “кубрике” начсостава, куда Астахов спустя еще три часа добрел по коридорам, чуть не держась за стену (смены быстро доросли с 12 часов до полных 16), было почти пусто. Коллеги были в основном на смене, двое спали. За столом, под лампой с самодельным газетным абажуром, Огнев, в нижней рубахе, без гимнастерки, сидел над книгами, готовясь к новой лекции “Инкерманского университета”. На стене за его спиной висел самодельный плакат, еще вчера его не было: Дед Мороз с автоматом в руках гнал прочь тощих, оборванных фрицев, похожих на чертей. Под его распахнутой шубой красовалась тельняшка. “С наступающим!”

— Прижала нас погода, — сходу произнес Астахов и тяжело опустился на свою койку, — Сначала ждали, полчаса назад приказ — отставить до завтрашней ночи.

— Ты чай бери, и хлеб. А то знаю я тебя, опять небось без ужина.

Термос литров на пять, один на весь кубрик, держали на столе как раз для таких случаев, как и специально оставленный от ужина хлеб, прикрытый домашним вышитым полотенцем.

— Кто дежурит в послеоперационной? — спросил Огнев, не поднимая глаз от книги.

— Левичева, наша святая Марья Константиновна. Отчиталась, что и как. Еще и поесть заставила. Хотя бы тут я спокоен. А отделения, два в раз, остались на моих гвардейцев.

— Втягиваются в работу?

— Это я с ними скоро вытянусь! Первый разнос от начальства уже заработал. От Соколовского лично. И не скажу, что не по делу, — Астахов потер ладонями виски, — Не тому учу! Если вообще понимаю, как учить, — он улегся было, но тут же снова сел, сцепив руки, — "Наставления" эти… Помнишь? Я их и сам поругивал еще. Но они рассчитаны на меня. На Наталью Максимовну. А этим пацанам они ни черта не дадут. Им бы сначала нитки не рвать, перевязывая сосуд. И больше одного симптома одновременно держать в голове, салагам. Дальше, чем за крючки держаться, им пока ничего нельзя. Но за месяц я с ними ничего не сделаю. И сам товарищ Смирнов не сделал бы. Потому что это — третий курс.

— Про обучение молодого пополнения поговорим отдельно. Но завтра. Через четыре часа нас поднимут.

— Черт его поймет… не идет сон. Видать, чую что-то. С утра как наскипидаренный. И главное — не разберешь, что снаружи. В сводках — муть. Писем нет.

Он не хотел показывать, что особенно угнетает именно последнее, но в очередной раз убедился, что у Алексея Петровича слишком хорошее чутье на чужое настроение.

— Что, от братьев давно ничего не было?

— Да нет, мои-то в порядке. От наших, из Керчи — пусто. Второе письмо шлю — и как в воду.

— Кому писал?

— Кошкину. Вроде же полевая почта не сменилась. Тогда, в порту … думал, проскочили. А тут второй день соображаю, в которой машине он был и с кем. Не помню. Не хочу думать, что… — он не договорил, только рукой махнул, будто отгоняя самые скверные предположения.

— Ты же сам видишь, как сейчас ходят письма. Он его мог и не получить.

— Мог. За кого другого, я бы наверное был больше уверен. Просто… Ты же его помнишь, Алексей Петрович, он ведь гражданский как я не знаю кто. К такому лычки никогда не прирастут, — Астахов попробовал улыбнуться. — Он же еще с института такой… С самого начала видно было, трудно ему на войне придется. Она и кого покрепче в дугу согнет. Хоть бы, черт его побери, не пропал!

— Самое близкое, что могу предположить я, это то, что Кошкин служит уже не в нашем медсанбате, а где-то ближе ему по специальности. Я ведь еще тогда говорил, что он почти готовый челюстно-лицевой хирург. Вероятно, командование решило, что держать такого в МСБ — слишком расточительно. Ну и… есть подозрение, что как раз нас с тобой он похоронить успел.

— Пускай уж лучше меня считает покойником, лишь бы сам живой. Правильно он сказал тогда, два балбеса мы были студентами. Вечно находили, из-за чего закуситься. И в батальоне я все смеялся над ним. А теперь, будь он здесь, пошел бы мириться. Хотя и так знаю, что он на меня не в обиде.

— Мне показалось, или Кошкин тебя помоложе?

— На три года. Я ведь срочную отслужил до института. А его военкомат вчистую забраковал, за то, что мелкий. Еще в летчики хотел, чудак.

Астахов сидел на койке, сжав голову руками, и раскачивался из стороны в сторону. Кажется, он уже не понимал, наяву говорит о своем друге или во сне. Зрелище со стороны было жутковатое.

Огнев быстро налил полкружки чаю, из аптечной банки с притертой крышкой насыпал две ложки сахара, из аптечного же пузырька без этикетки плеснул в чай немного и по кубрику тут же резко запахло спиртом.