И на дерзкий побег - Валерий Николаевич Ковалев

— М-да, — хрустнул рыбкой Шаман. — Красиво, Артист, рисуешь.

— Так я чего звал? — подмигнул. — Давайте с майором и вашей кагалой к нам. Всех, конечно, не могу, но на десяток-другой с чекистами договорюсь.

— И что дальше? — закончив пить чифирь, отодвинул Лосев кружку.

— А дальше поставим раком весь «Дальстрой». Воров к ногтю, установим свой закон. Администрация «за», — наклонившись вперёд, хищно оскалился бывший капитан.

— Дело говорит Артист, — прогудел сидевший рядом здоровенный лоб с горелым лицом.

— Так что решайте, — подпрягся второй, в тельняшке. — Или будете пахать за блатных, как фраера.

Ещё двое сидели молча. Один, щурясь, дымил папиросой, сосед поигрывал финкой в пальцах с синими перстнями. Гости переглянулись.

— Тут подумать надо, — выдержал паузу Лосев.

— Ага. Быстро только кошки родятся, — утер шапкой лоб Шаман.

— Думайте до утра, — согласился комендант.

— Дня через три этап на Магадан. А оттуда, как в песне, возврата нету. За ответом придёт Жох, — кивнул на игравшего финкой.

Чуть позже, сунув руки в карманы телогреек (на дворе похолодало), оба возвращались назад. В небе мерцал ковш Большой Медведицы и серебрилась пелена.

— Быстро тут наступает осень. Одно слово, севера, — втянул голову в куцый воротник Шаман.

— А кто такие придурки? — спросил, хрустя инеем, Лосев.

— Ну, там повара, хлеборезы, кладовщики, фельдшера. Короче, всякая шваль, чтоб гнобить простого зека.

— Ясно.

— Чего ясно? — повернул лицо. — Тут, брат, надо шевелить рогами[64]. А ты о придурках.

Дальше пошли молча.

После вечерней поверки (все были налицо), охрана вышла из барака, грохнув дверью. Заскрипели лестницы и помосты, сверху посыпалась труха. Стали отбиваться[65]. Одни снимали телогрейки, чтобы укрыться, другие спали в них. Печки в бараке не топились, считалось, не сезон.

— Как прошла встреча? — спросил, стягивая сапоги, Трибой.

— На уровне, — улёгся на спину Лосев, заложив руки за голову.

— А если подробней? — привалился к стене Громов.

Василий, как обычно, молчал, суча из прихваченного в бане мочала тонкую верёвку.

— Ну, если подробней, слушайте.

И Лосев рассказал о состоявшемся разговоре.

— Такие вот, мужики, дела, — так закончил.

— Скорбные, — добавил Шаман.

— А что? Предложение интересное, — пошевелил пальцами на ногах танкист. — С какого перепугу мы должны подчиняться ворам? По мне, их лучше взять к ногтю.

— Я убивать люди больше не хочу. Это плохо, — покачал головой удэгеец.

— Так ты ж немцев стрелял, как белок?

— Э-э, то совсем другое дело, — отмахнулся рукой.

— А по мне, надо соглашаться, — наморщил лоб Шаман. — Я теперь ворам враг. А они мне. Ну а ты, Алексей, как? — взглянул на невозмутимо сидевшего Громова.

— Как все, — зевнул тот. — Можно и так, и эдак.

Мнения разделились, все уставились на майора.

— Мне война вот где, — приподнявшись, Николай чиркнул ребром ладони по горлу.

Возникло молчание, а затем Трибой сказал:

— Большинство против. В таком разе, братва, едем дальше.

Повернулся набок и захрапел. В мутное окошко над головой глядел серп месяца.

Утром, после завтрака в бараке нарисовался Жох. В кепке-восьмиклинке, теплой шерстяной ковбойке и штанах с напуском, заправленных в хромовые, гармошкой сапоги.

— Подумали? — держа руки в карманах, подошел к нарам, где сидели лосевские. Оглядел.

— Мы едем дальше, — сказал за всех Шаман.

— Так Артисту и передай.

— Вот оно значит как? — вскинул по блатному бровь. — Ну так хрен с вами, — харкнул на пол. И, повернувшись, враскачку двинулся обратно.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

А ты не вейся на ветру.

Эх, карман, карман ты мой дырявый,

А ты не нра… не нравишься вору!

— затянул песню.

— Точно жох[66],— хмыкнул Громов.

А Василий нахмурился:

— Глаз у него плохой. Мёртвый.

— Слышь, Паша, — подвинулся Трибой к Шаману. — Вот ты говорил, этот самый Артист в прошлом налётчик. А чем занимался ты?

— Слесарил.

— Да нет. Я имею в виду, когда был блатным.

— Я ж сказал, слесарил. Это те, кто лазит по квартирам. Иначе — домушники.

— Получается, имеются и другие квалификации? Будь другом, расскажи.

— Зачем? — покосился. — Тоже хочешь приобщиться?

— Да нет, просто интересуюсь.

— Расскажи, Шаман. Мне тоже любопытно, — сел с другого боку Василий.

— Ну ладно, — положил ногу на ногу. — Значит так. Первая и самая уважаемая профессия — ширмач или карманный вор. Работает обычно в людных местах: на рынках там, в трамваях, кинотеатрах. Один или в паре. Единственное орудие труда — писка. Это остро заточенный гривенник или бритва. Потом, конечно, мы, слесаря. Квартиру обнести это вам не фунт изюму. Её надо присмотреть, чтоб было чего взять, подобрать ключи или вскрыть отмычкой. В крайнем разе фомкой. Тут работают трое-четверо. Ну и куш больше. Дальше идут майданщики — это которые воруют на вокзалах и в поездах. Ничего работа, но на любителя. Приходится много ездить. Есть ещё медвежатники — те курочат сейфы, каталы — обыгрывают фраеров в карты, и ещё штук двадцать профессий. Всё по интересам. Самые поганые — гопники, они же налётчики и мокрушники. Для них человека пришибить, что муху.

— Да, — прогудел Громов. — Специальностей больше, чем на флоте.

— Умельцы, однако, — почмокал губами Узала.

Лосев помалкивал. Он такое уже знал. Рассказывали когда-то бойцы его штрафной роты. А также он понимал, что с блатными ещё предстоит схлестнуться. И пребывал в раздумьях.

Как и предупреждал Артист, спустя три дня карантин закончился. Большую часть военного этапа оставили для последующей отправки в местные лагеря. Вторую, три сотни человек (там оказалась и группа Лосева), приказав взять вещи, ранним утром погнали в порт.

Навстречу летел холодный ветер, вышибая слезу. В небе клубились тучи. Ниже плыл стрелою портальный кран, доставляя на берег грузы. У причалов, в