Сергей Смирнов - Султан Юсуф и его крестоносцы

— Малик, ты сам с отроческих лет снискал славу толкователя снов, — осторожно напомнил он султану. — Я же учен только в каламе[18] и в вещах, доступных лишь простым смертным. Боюсь, только нанесу пыль в истинный смысл видения…

Султан бросил на катиба короткий взгляд, подобный мимолетному блеску сабли, и тот поспешил добавить:

— …однако его смысл ясен даже простому смертному, не искушенному в прозрениях. Могущество повелителя правоверных — да сохранит его Аллах! — перевесит… или уже перевесило всех его врагов, которые развеялись, как тени.

До поворота улицы между султаном и катибом висело молчание, подобное невидимому и неслышному рою пчел, а когда процессия повернула к дворцу, султан произнес так тихо, что его слова едва коснулись слуха аль-Исфахани:

— Малик Ричард упал с чашки весов. Это очень плохо… Теперь скажи мне об этом кафире[19]. Ты уверен, что он соотечественник малика Ричарда, а не из франков-южан[20]?

Аль-Исфахани обрадовался, что султан сменил тему и теперь верному катибу, остается говорить только то, что он знает наверняка и в таких словах, какими вполне сможет угодить господину.

— Никакого сомнения в том нет, малик, — ответил он с воодушевлением. — У него норманнские черты. Немногословен. Ест неторопливо. Вид женщин не лишает его спокойствия и не приковывает намертво его взгляд. Этот кафир — не из южных франков. Он утверждал, что прибыл из Англии. Полагаю, что в это можно поверить.

— Ты говорил, что он был пленен пять лет назад, — вспомнил султан.

— Да, в тот самый день, когда Священный Город был волею Аллаха возвращен в пределы дар аль-Ислама, — отвечал катиб.

— В тот славный день многие знатные кафиры были отпущены без выкупа, — заметил султан.

— Он действительно отказался принять свободу как милость, без отдачи за себя выкупа, — сказал катиб. — Он считал, что это оскорбит его достоинство… Однако денег у него не было, и он утверждал, что его вскоре выкупят родственники.

— От его руки пало много моих воинов? — вопросил султан.

— Если смотреть правде в глаза, то — не меньше дюжины, малик, — вздохнул катиб.

Султан немного помолчал, неторопливо вздохнул и выдохнул большое облако пара.

— Пять лет — немалый срок, — заметил он. — Довольно ли осталось у него сил? Мышцы должны были одрябнуть. Сможет ли он трудиться мечом, как некогда на стенах Аль-Кудса?

— О! На этот счет нет опасений, — поспешил катиб развеять сомнения султана. — Этот кафир, в отличие от многих иных, отчаявшихся пленников, не пал духом и не ослаб плотью. Несмотря на свое благородное происхождение, он упросил использовать себя в качестве простого каменщика на строительстве стен Священного Города и иных работах. По этой причине он получал больше еды и имел достаточно времени напрягать свои мускулы. Он сам под стать малику Ричарду, и носит тяжелые оковы, будто шелковые подвязки.

Султан обратил взор на катиба, и тот с тревогой отметил про себя, что лихорадка все сильнее подтачивает плоть повелителя правоверных, что лицо его все явственней покрывается покойницкой бледностью, а глаза все глубже проседают в глазницы и глядят из них теперь, как из глубоких бойниц.

Внезапно между ними пролетело крохотное белое перышко. Султан и катиб невольно проводили его взглядами. За первым последовало еще одно, а за вторым — целая дюжина. На Священный Город стал падать снег, грустное и ненадежное богатство северных стран.

— Пусть его приведут ко мне немедля, — велел султан. — Пора! Если он так силен, то пусть скорее заберет с собой на свой север весь этот проклятый холод.

Глава 2

О поцелуях ангелов и об одном доблестном рыцаре, спасенном из преисподней против его воли

В тот самый миг, когда султан приказать привести к себе пленного воина-кафира, рыцарь Джон Фитц-Рауф находился в застенке тюрьмы аль-Баррак, как и повелось почти все дни напролет последние пять лет со дня падения столицы Иерусалимского королевства, а именно с двадцать седьмого дня месяца раджаба 583 года хиджры[21].

Впервые за эти годы он не ждал ни положенной ему плошки с едой, ни дневной прогулки, а занимался тем, что сосредоточенно проверял на своей ладони остроту ржавой застежки-фибулы, тайком подобранной им недавно на пути с городских работ в узилище. За четыре дня он сумел заточить ее край о стену так, что теперь этой застежкой можно было обрить наголо овцу, а заодно и освежевать. Однако ладони рыцаря слишком огрубели, и ему понадобилось еще два полных дня, чтобы «облагородить» лезвие по полного совершенства. Теперь оно проникало в самую застарелую мозоль, едва прикоснувшись к ней. Когда на ладони появилась тоненькая кровяная нитка, пленный рыцарь вздохнул с облегчением. Он подумал, что теперь не промахнется, даже если не почувствует никакой боли. Такое лезвие само сделает свое дело — только чуть-чуть нажми и, не торопясь, проведи по плоти.

Еще недавно, минувшим летом, сердце рыцаря Джона жарко билось и жило надеждами. Король Ричард Лев[22] медленно, но упорно продвигался к Иерусалиму. Город готовился к осаде, и было заметно, что сарацины сутулятся и подгибают колени. Рыцарь ожидал, что его или прирежут, или обменяют на какого-нибудь знатного нехристя, угодившего в плен. Джон Фитц-Рауф после пяти лет заточения был рад любому из двух исходов, и каждое утро он, просыпаясь, сразу поднимался в полный рост, делал глубокий, будто последний, вздох и широко расправлял плечи. Но в первые же дни осени уже не бурным ветром, а сквозняками потянулись грустные и непонятные вести: не дойдя нескольких шагов до Гроба Господня, король Англии заключил с султаном скоропалительный мир, а вернее бесполезное перемирие, и столь же стремительно, словно беглый преступник, покинул Святую Землю. Поговаривали, что младший брат короля затеял в Англии мятеж и хочет отнять у Ричарда трон[23]. Но если бы Ричард освободил Гроб Господень из рук нехристей и вернулся домой с победой, какие мятежи, какие смуты могли бы угрожать ему, великому воину Христову! Стоило бы ему только дунуть — и всякий мятеж погас бы, разлетевшись искрами, как пук затлевшей соломы…

Тыльной стороной мизинца рыцарь нащупал биение артерии на шее и решил, что жизнь не стоит долгого прощания с ней и долгой отходной молитвы.

«Господи! Верно, уже начались январские календы[24], — подумал он. — В это время я родился — в это же время хочу уйти. Господи! Знаю, что совершаю великий грех. И других великих грехов на мне немало. Но все они — лишь горстка ничтожной пыли перед Твоим могуществом и пред Твоей милостью. Или накажи меня за все мои грехи разом, Господи, или все разом отпусти. Неужто Ты, Всемогущий, будешь отделять одну пылинку от другой? Вымети их все — и дело с концом. Ты ведаешь, что у меня нет больше сил терпеть. Я гнию здесь, как павшая в болоте кобыла. Летом я начну смердеть на радость этим шакалам. Ты ведаешь, как я ненавижу эту проклятую жару. Ныне — лучшее время. Или прости меня, Господи, или спаси».

Другой рукой он поднес самодельное лезвие к шее, чтобы сунуть его под приставленный к артерии мизинец и сделать под ним ровный и глубокий надрез. Невольно он отвернул голову — и вдруг замер и затаил дыхание, увидев, как сквозь крохотное зарешеченное окошко в темницу влетают крупные хлопья снега.

Забыв о своем жестоком намерении, Джон Фитц-Рауф поспешил к окошку и, встав почти вплотную к стене, подставил лицо снежинкам. Они падали на его щеки, на лоб, на веки и напоминали о далеком детстве.

Когда-то, видя первый снег, начинающий неторопливо сыпать с хмурых небес, маленький Джон, второй сын эрла[25] Рауфа Хэмлорта, что было духу взлетал по лестницам донжона[26] и на самой вершине родового замка замирал, подставляя лицо снежинкам. Он закрывал глаза и думал, что это холодные и нежные поцелуи ангелов, на миг слетающих с неба и тотчас снова прячущихся в тучах. Он никогда не подсматривал, боясь их обидеть и тем навсегда испортить славную игру.

Снежинки таяли и превращались в капли, а капли текли по лицу доблестного рыцаря, щекоча кожу и смутно напоминая о слезах, что последний раз текли по его лицу никак не меньше двадцати лет назад.

Резкий лязг дверного засова в один миг смел все воспоминания — и сладкие, и грустные.

Рыцарь поспешно припрятал орудие самоубийства в складки одежды и повернулся навстречу судьбе.

В узилище вошел сарацин в сопровождении рабов-эфиопов. Один из них нес факел, два других — молотки и железные клинья, последний волок колоду.

«Опоздал! — горько подумал рыцарь, не чувствуя страха. — Замешкался, теперь тебе помогут… Только терпи!»

Сарацин принял грозный вид и хотел было возвестить судьбу пленника, но сам вдруг замешкался, с подозрением вглядываясь в лицо англичанина. Так и не поверив, что храбрый воин плакал в своем заточении, он осмотрелся по сторонам, повел бровями и рек: