"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

– Делай вид, что это им удается. Что ты только и мечтаешь об этих девах, и пусть они думают, что у них на тебя есть управа.

– Я стараюсь.

Торлейв подавил вздох, глядя, как Дединка соскабливает тупым ножом пятна пролитого воска со столов, среди других служанок прибираясь в гриднице. На него она не глядела, да и он старался придать лицу рассеянное выражение, будто смотрит на рослую челядинку, думая о своем. Иной раз им удавалось обменяться парой слов, и от звука ее низковатого голоса у него щекотало внутри. Дивное дело: разглядев ее как следует, он вовсе не считал ее красивой, но почему-то когда она появлялась, в гриднице как будто светлело. Говорить наедине им больше случая не выпадало, да и откуда ему взяться? Торлейв мог бы снова подстеречь ее во дворе, когда стемнеет, но не был уверен, что она захочет свидания за углом поварни. Шелягов она не возьмет, а больше ему и нечего ей предложить. Будь она рабыней – он мог бы ее купить и забрать с собой, но свободная девушка, живущая в заложницах, для такого недоступна, и было бы нечестно ее позорить. «Да и уот!», как сказала бы она сама.

Зато Рагнора и Остромира теперь так и вились вокруг Торлейва. Четыре дня подряд шли рабочие посиделки, когда девушки приходили в обычной одежде и усердно пряли, а на пятый – веселые посиделки, когда одевались получше и приглашали парней. Парни приносили гусли, рожки, развлекали девок игрой и пением, а потом и плясками. Торлейв ходил туда вместе с Солонцом и другими парнями. Но если Остромира и впрямь была рада его обществу, то в оживлении Рагноры ему виделось нечто насильственное. Ее губы улыбались ему, а глаза говорили: ненавижу тебя. У этой девушки тоже имелась тайна, и порой Торлейв вздыхал про себя: не много ли загадок на него одного? Сидел бы сейчас в Киеве…

Вечера были мрачными, и по дороге на посиделки приходилось пробираться сквозь густую тьму. Однажды к ночи зимнее небо сменило уныние на открытую досаду: шел густой мокрый снег, резкий ветер бросал холодную кашу в лицо. На посиделки народу собралось мало, не всем захотелось вылезать из-под своей кровли. Торлейв остался бы в гриднице, но увидел, как Дединка, одетая в овчинный кожух и закутанная в большой шерстяной платок, выходит вместе с Остромирой – сам себе удивляясь, встал и потянулся за своим кожухом.

Войдя в избу-беседу, каждый долго отряхивался, отирал холодные мокрые хлопья с лица, жаловался на непогоду, пробирался к печи – погреться. Огней зажгли мало, горели только лучины, вставленные в щели печи. Гул ветра над крышей пугал – будто озверевшая от тьмы Баба-Яга скачет по крышам в своей ступе и скалит голодные зубы, – на песни и пляски не тянуло.

– Дединка, а расскажи ты про Кощея, – попросили девушки.

Торлейв в удивлении взглянул в ту сторону. Он уже не раз слышал здесь предание о Ведоме и Прияне в Кощеевом Подземье, но при чем тут Дединка?

– Да уже сколько раз рассказывала, – отговаривалась та.

– Ну, расскажи еще! Вон, Торлейв не слышал… – Ольва кивнула на гостя.

– Ему предания чащоб наших не так уж любопытны. – Дединка со скромным видом покосилась на Торлейва. – У них в Киевах волоты из могил выходят и мечи золотые выносят, прямо в руки дают…

– Нет, отчего же? – Торлейв улыбнулся. – Расскажи, послушаем. Не один же наш волот был на свете.

– Йесь в наших краях, между Окой и Жиздрой, некое урочище, – начала Дединка, и видно было, что своей гладкой речью она повторяет то, что сама много раз слышала с детства. – При дедах и прадедах был там город, и звался он Кудояром. На скале высокой стоял он, и были у него валы могучие, стены крепкие. Рассказывали старые люди, будто жил там сам князь Вятко, кто нашему племени начало положил. Была у него дочь-красавица, Любушка, и раз увидал ее сам Кощей. Приходит к старику и говорит: отдай мене дочь в жены. Тот не хочет Кощею отдавать, а куда денешься? Говорит: построй мене за одну ночь терем каменный, тогда отдам. Принялся Кощей строить. Как засвистит по-змеиному, зарычит по-звериному, слетелись к нему со всех сторон куды, синцы да игрецы, навцы да мрецы, принялись по небу камни таскать – из-за тридевяти земель. Таскают, один на другой кладут, стены возводят. Целую гору уже навалили. Видит Любушка, беда: до рассвета далеко, а терем уже почти до неба. Побежала она к курам, зажгла лучину да петуху и сунула под самый клюв. Он проснулся, видит – свет, думает, утро настало. Как закричит! Эх, Кощей говорит, не успел! Грохнул со зла кулаком по горе, что его чудища натаскали, – только камни во все стороны брызнули. Так они и сейчас лежат. А Любушка от того удара под землю провалилась. Осталась там пещера, и говорят, если на закате прийти и послушать, то слышно, как Любушка в Подземье Кощеевом плачет-заливается. Если невеста умирает молодой, говорят, ее Любушка в свою дружину забрала, чтобы одной не скучно было, и таких невест уже много у нее. Есть там камень, а в нем чаша вырезана, и в ней всегда вода собирается – это, люди говорят, Любушкины слезы.

– А что с тем городом? – спросил Торлейв. – Вы там живете?

– Ох, нет! – Дединка покачала головой. – Никто там не живет уж много лет. При дедах, еще моя мать не родилась, пришла туда рать огромная со стороны полуночной…

– Это наши были, смолянские! – перебив, пояснила для Торлейва Рагнора. – Мой дед, Сверкер, на пятнадцатой зиме войско водил, и с ним еще какие-то русы с севера, из Хольмгарда. Они тот город захватили, людей в полон увели.

– Видать, так, – подтвердила Дединка. – Там жил князь наш последний, Вратислав, со своим родом, да сгинул его род, никого не осталось. И никто там не живет, ибо место то проклято. Его с тех пор и называют так – Кощеева гора.

– Ты бывала там?

– Бывала. У нас обычай есть на Зеленую Пятницу, как будут Весенние Деды, туда угощение приносить – яйца красные, блины. Но в сам город мы не заходим, перед воротами оставляем. А ворота там каменные, стерегут их огромные ящеры, тоже из камня. Говорят, на тех ящерах Кощей за Любушкой приехал, а как он в Подземье провалился, они окаменели – так и стоят. Их я сама видела. И пещеру видела, а в ней навий мох…

– Это еще что за диво?

– Истинное диво. Пещерка такая на склоне, заглянешь туда – а там в темноте мох сизым светится, как живой. Если у той пещерки на ночь остаться, то вещий сон увидишь. Придет к табе во сне или старая старушка, или ветхий старичок, или невеста молодая…

– Если парень будет у пещеры сторожить, то ему точно девка явится, – убежденно сказал Солонец. – Парням всегда девки во сне мерещатся, на кой нам ветхие старички?

Посиделицы засмеялись, но неуверенно.

– И можно у того, кто к тебе выйдет, о своей заботе спросить, – продолжала Дединка. – Да только опасное это дело – говорят, они душу с собой в Навь уводят, и кто с ними говорил, до другого года непременно умрет. У нас такого не было, а в других весях, я слышала, так умирали. Притка ее знаить…

Рассказывая, Дединка не переставала прясть, голос ее звучал напевно; при слабом свете лучин Торлейв вдруг увидел ее одухотворенное лицо по-иному: в чертах проступила красота, которую он ранее искал там напрасно. Как будто внутри нее горел некий таинственный огонь, просвечивая через лицо, как пламя в стеклянных сосудах царьградских храмов. Невольно Торлейв видел себя на склоне какой-то горы, возле какой-то пещеры, где внутри мерцает сквозь тьму сизое пламя, и ее – рослую девушку с лицом Дединки, с распущенными темно-русыми волосами ниже колен, в белой одежде, как положено выходцам с Темного Света… Прекрасную и могущественную как богиня… хотя бы малая, та, что зовется Пятницей Долговязой и служит одним из ликов Мокоши, матери великой… От этого воображаемого зрелища захватывало дух, Торлейв чувствовал безрассудную готовность идти за ней хоть в ту сизую тьму, даже зная, что не выйдет назад. Всего на свете стоит миг такой близости, улыбка, сияние глаз этой девы…

Забывшись, он не замечал, что не сводит глаз с Дединки, мечтательно улыбаясь, а Рагнора недовольно ерзает. Но опомнился вовремя – тряхнул головой и перевел глаза на Рагнору.