Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов

подтверждались, то древесные ресурсы Российского севера не вызывали сомнения. От Северной Двины до Оби простирались огромные лесные массивы, где «в наибольшем количестве против других деревьев произрастала лиственница, у которой ствол весьма прям, не ветвист и комель большею частью засохший, что приписать должно действию холодных с моря ветров»291. Эти качества характеризовали лиственницу как крайне ценную для кораблестроения породу дерева, однако возможность промышленной заготовки леса в столь отдаленном и совершенно лишенном транспортной инфраструктуры регионе не рассматривалась даже в самых смелых прожектах вплоть до середины XIX века. Чрезвычайно перспективными, «чаемыми прибытками как для казны, так и для народа», представлялись И. И. Лепехину и Н. Я. Озерецковскому морские – звериные, рыбные и сальные – промыслы «поморян» Архангелогородской губернии, являвшиеся их основным занятием292. Но почему в то время, когда голландские промысловики (деятельности которых Н. Я. Озерецковский посвятил обстоятельный обзор) сколачивали себе на добыче морского зверя в Северном океане (Баренцевом море) целые состояния, «поморяне», бьющие его буквально у себя дома, в массе своей бедствовали, едва сводя концы с концами? Причину столь странного положения дел И. И. Лепехин и Н. Я. Озерецковский в духе своего времени объясняли технологической отсталостью «поморян», их приверженностью традиционным, нередко основанным на суевериях методам судостроительства, мореходства и охоты293. Выход из сложившейся ситуации ученые мужи видели в просвещении местного населения и рациональной организации северных промыслов. «Со временем, – писал Н. Я. Озерецковский, – когда любовь к наукам в мезенских гражданах [наиболее активно, по сравнению с населением других районов Архангелогородской губернии, включенных в морские промыслы] распространится, надлежит ожидать во всем доброй перемены, особливо же в мореплавании и торговле»294.

Маршрут самостоятельной поездки Н. Я. Озерецковского в составе экспедиции И. И. Лепехина в 1772 году. Источник: Пименов В. В., Эпштейн Е. М. Русские исследователи Карелии (XVIII в.). Петрозаводск: Государственное издательство КАССР, 1958. С. 55. Редакторы карты – Д. И. Шехтер, Р. С. Киселева

Во второй половине 1770-х годов И. И. Лепехин неоднократно призывал Академию продолжить исследования Российского Севера: «Если ближайшие, к северу лежащие, земли приняты будут в уважение, то думаю, что российская Лапландия, изобилующая горными хребтами, откроет любопытному оку свои сокровища. Надежду сию утверждает Медвежий остров, в Кандалакской губе Белого моря находящийся, изобиловавший светляком и самым сливным серебром… В заливах близ Поноя обыскана была медная руда. Сколь изящные там можно открыть растения, доказывает то лапландская флора г. Линнея. В Коле может себя обогатить испытатель морскими произведениями»295. И. И. Лепехин предлагал использовать Колу в качестве базы морских экспедиций на Грумант (Шпицберген) и Новую Землю. В 1782 году Академия снарядила большую научную экспедицию, но не на беломорский север России, а на ее черноморский юг, что, несомненно, было связано с задачами колонизации Новороссии и Крыма.

Маршрут экспедиции Н. Я. Озерецковского 1785 года. Источник: Пименов В. В., Эпштейн Е. М. Русские исследователи Карелии (XVIII в.). Петрозаводск: Государственное издательство КАССР, 1958. С. 63. Редакторы карты – Д. И. Шехтер, Р. С. Киселева

Во многом благодаря И. И. Лепехину, Н. Я. Озерецковскому и В. Ф. Зуеву Первый и Второй Север России попали в программу камералистской инвентаризации имперской периферии в 60–70-х годах XVIII века и таким образом оказались нанесенными на политическую карту страны, взвешенными на весах экономики и включенными в различные реестры. Их положение в иерархии имперских территорий по сравнению с другими, прежде всего южными (Новороссия и Крым) и западными («вновь присоединенные» к России в 1772 году Белоруссия и Лифляндия) окраинами было, мягко говоря, невысоким. Отдаленность от стратегически важных для Санкт-Петербурга торговых путей, малонаселенность и труднодоступность Северного края значительно снижали его ценность в глазах российской монархии. Тем не менее северные территории заняли свое место в имперском ментальном пространстве и как таковые – в процессе интеллектуальной сборки «имперского общества» как принципиально гетерогенного, полиэтнического и мультикультурного поля социального, дискурсивного и политического взаимодействия296. В этом поле статус региона определялся не только его экономическим и геополитическим весом, но и в не меньшей, если не в большей мере степенью его культурной близости или, наоборот, отдаленности от территорий, воспринимавшихся имперским центром в качестве «коренных российских земель», природные условия, пути исторического развития и жизненный уклад которых выступали в качестве своеобразной цивилизационной нормы. При этом, как убедительно показал Л. Вульф, культурное конструирование периферии было неотделимо от культурного конструирования центра: они притягивали внимание современников как взаимно дополняющие части одного целого и на карте, и в сознании, поскольку наблюдатели из центра едва ли могли описать главные отличия периферии, не формулируя одновременно по умолчанию и собственную исходную позицию297. Культурное конструирование или изобретение территории состояло в установлении связей, основанных и на фактах, и на вымысле, благодаря чему и возникали «Восточная Европа», «Сибирь», «Кавказ», «Русский Север» и другие «миры» как аналитические категории298. Они рождались из разнообразного набора интеллектуальных операций, таких как наблюдение, описание, сравнение, систематизация, дифференциация и т. д., осуществлявшихся государственными чиновниками, учеными, поэтами и философами – личностями, нередко совмещавшими в себе сразу несколько из перечисленных аспектов.

1.3. От «Севера России» к «Русскому Северу»: национализация имперской северной периферии

Словосочетание «Русский Север» вошло в употребление лишь в 1880-х годах299. До этого для обозначения имперской северной периферии использовались другие речевые конструкции: «Северная сторона», «северные наши страны», «полуночные страны»300, «Северный край», «северное пространство России», «северная часть России», «северный берег Европейской России», «Российский север», «Север России». В XVIII веке эти наименования обозначали огромные территории, простирающиеся к северу от «коренной России», скорее как сферу ее влияния, нежели как ее органическую часть. Действительно, их принадлежность имперской короне еще следовало обосновать, что и было сделано кабинетными учеными и учеными путешественниками, обеспечившими, выражаясь словами Л. Вульфа, «интеллектуальное покорение этого края посредством науки»301.

1.3.1. «Как великая и славная, но древним совсем незнаемая часть света, в Российской империи известна учинилась»

При описании российских «последних земли пределов, простирающихся к северу», петербургские академики опирались на общие для европейской науки античные тексты, черпая из них необходимую терминологию («уповательно для избежания какого-либо варварского слова, о котором римские авторы ничего не знали»302) и вписывая таким образом свои труды в глобальный академический контекст. Соответственно, и предмет описания становился частью мировой истории, естествознания и «политической географии»303. Как для французских просветителей ранее неизвестная им Восточная Европа, так для российских ученых открывшиеся им во время академических экспедиций 60–70-х годов XVIII века «северные наши страны» с трудом вмещались в карту современности и воспринимались как «часть древней Сарматии»304. Вслед за Михаилом Антонием Баудрандом, автором составленной на основе античных текстов «Geographie ordine litterarum disposite» (1682), Н. Я. Озерецковский