"Княгиня Ольга". Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Дворецкая Елизавета Алексеевна

Однако тревоги мои возрастали.

Разговоры о походе, который то ли будет через пару лет, то ли нет, и мысли о нашем отъезде в Волховец не давали мне покоя.

– Дался тебе этот Волховец! – сказала однажды Эльга, когда я поделилась с ней. – Чего там хорошего? Такая же серая муть весь год, как у нас дома было. А здесь вон как хорошо: тепло, светло, богато!

Она раскинула руки, будто норовя обнять и кручи над Днепром, и небо, и все бесчисленные дворы и избы на вершинах и под склонами, и реку с белеющими парусами лодей.

– Я никуда не хочу уезжать! Хочу, чтобы здесь был мой дом, чтобы Святша мой рос здесь, в середине земли! Только смотри, – она строго взглянула на меня, – Мальфриде не проболтайся!

Болтать я не собиралась, но разговоры эти меня тревожили.

И вот теперь еще неведомый вупырь на улицах!

Только этого нам не хватало!

Далеко за полдень народ таскался к Ждивою на двор смотреть «заеденного вупырем». Бьярки сообщил, что Ждивоевы холопы погрузили зашитого в мешки покойника на волокушу и повезли куда-то за город. Класть ему краду на краю поля, где всем, было нельзя, и его утащили куда-то вниз по Днепру, на пустырь.

Люди ходили на тот склон к Братилюбову двору и смотрели, как поднимается дым.

Иные видели в дыму странное…

– Хорошо, что заеденного сожгли, – сказала Держана, когда я передала ей эти известия. – Да ведь тот, кто его заел, остался.

– Ты думаешь – и вправду вупырь?

– А кто ж еще?

Мне вдруг стало холодно.

Я обняла себя за плечи, потом взяла из зыбки Святанку и прижала к себе. Когда она родилась, я думала, Мистина подберет ей имя из своих датских бабок: Альмвейг или Рагнхильд. А мне так нравилось имя Святожизна! Я много слышала о последней моравской княгине – это была поистине прекрасная женщина! И когда я намекнула об этом мужу, вовсе не надеясь, что он послушает, он вдруг воодушевился и даже поцеловал меня.

– Какая хорошая мысль! Хоть мы и не кровная родня Предславу, но через князя… Поеду к нему сейчас!

Он приказал подать коня и умчался к старику просить разрешения дать своей дочери его родовое имя. У Предслава уже были и дочь, и внучка по имени Святожизна, но он даже прослезился, услышав просьбу, сказал, что я добрая женщина и он рад быть мне родней… Словом, он дал согласие, и Мистина нарек нашу дочку в честь Предславовой матери. Сразу будет видно, сказал муж, что мы родня с княжичем Святославом.

Держане в этот вечер сделалось хуже.

Хорошо, что гостей не было, и я сидела у нее до темноты. Только когда оконце совсем почернело, я поняла, что пора домой.

Бьярки уже ходил по двору, опираясь на копье. Вид у него был важный и грозный, а морщин и мешков под глазами в полутьме было не разглядеть, и я вдруг подумала, что он с этим копьем и своим единственным глазом – вылитый Один.

– Ну что, всех ли кур мы найдем завтра на месте? – спросила я важно, будто королева, желая поддержать его, столь серьезно относившегося к своей страже.

– Всех, или я буду лежать здесь мертвый! – торжественно заверил он, стукнув древком копья в землю.

Он был пьяноват: Мистина сегодня вечером расщедрился на брагу.

Наверняка Бьярки скоро сядет на дровяную колоду и примется беседовать с покойными Плишкой и Шкуродером. Я никогда их не видела, но столько раз заставала Бьярки за этими беседами и принимала от него передаваемые от них поклоны, что почти привыкла к ним, будто к знакомцам.

Прежде чем идти спать, я завернула в нужной чулан.

Я, разумеется, не стала бы об этом рассказывать, если бы не то, что случилось сразу после этого.

Когда я вышла, во дворе никого не было видно: Бьярки расхаживал в другом конце. Луна светила ясно, и я хорошо видела дорогу к нашей избе.

Но едва я сделала пару шагов, как что-то крупное и черное зашевелилось в густой тени под тыном, а потом бросилось на меня! Я успела крикнуть и отшатнуться, ударившись спиной о стену нужника.

А это черное метнулось ко мне, притиснуло к стене, горячо дохнуло мне прямо в лицо, а потом вцепилось зубами в горло!

Теперь я уже не могла кричать; я была в таком ужасе, что не знаю, как не умерла на месте только от него. Однако в тот же миг меня отпустили, а в стену рядом со мной вонзилось копье.

– Ах ты, йотунова кость… – донесся до меня голос Бьярки.

Я упала под стену и съежилась, закрыв голову руками.

Бьярки выдернул копье из бревен и кинулся в тень под тыном. Он ударил еще раз, издал торжествующий крик, а потом – досадливый и принялся ругаться.

Стукнула дверь.

– Что там такое? – крикнул муж.

Бьярки отвечал руганью.

Открылась еще одна дверь, кто-то вынес факел. Бьярки стоял у тына и пытался вырвать копье, которое с размаху слишком глубоко засадил в толстое бревно.

На копье болталось что-то, прибитое острием к стене.

У меня мелькнула дикая мысль, что это шкура… того существа, что на меня напало.

Муж подошел к Бьярки, взялся за древко и высвободил наконечник. «Шкура» упала наземь, и они ее подобрали. Челядь принесла уже два факела, они попытались рассмотреть, но ничего не вышло.

– Оставим до утра, – сказал муж. – Ни тролля не видно! Жена! Где ты? Ты жива?

Он подошел и поднял меня на ноги. Поднесли факел, и я зажмурилась.

– То вупырь был! – кричал Бьярки. – Заесть ее хотел. Как она вышла из нужника – так и набросился…

– А ты куда глядел? – заорал муж. – Мою боярыню чуть не сожрали возле ее собственного нужника, а тебе и горя нет! Тебя зачем здесь кормят? Хочешь обратно по причалам слоняться?

– Могу и по причалам послоняться, – буркнул Бьярки. – Все лучше, чем в прорубь с проломленной головой…

– Не кричи на него, – попросила я тихо, держась за горло. – Это ведь он меня спас.

Муж слегка переменился в лице, но отвернулся и поднял меня на руки.

Я могла и сама идти, но… я никогда не спорила с ним, если без этого можно было обойтись.

Кроме Бьярки, до утра двор сторожили еще трое.

Едва рассвело, Мистина вынес на двор эту «шкуру», которая хранилась запертая в клети. Я бы не удивилась, если бы это оказалась волчья шкура, сброшенная оборотнем-волколакой.

Но то, что мы увидели, было гораздо хуже.

Перед нами лежала на подсохшей весенней земле широкая накидка из толстого серого войлока, странного покроя, каких у нас не носят. Сильно потасканная, с вырванным куском и обожженная с одного края. В ней была большая дыра, прорванная копьем Бьярки. Мы все углядели в накидке нечто знакомое…

– Да это же… Того ирландца, – сообразил Бьярки. – Ну, отца Килана. Он в этой вотоле тогда на причале сидел.

– Именно так! – Мистина прояснился в лице и ткнул в Бьярки пальцем. – Это он! Килан! Я думал, он просто сумасшедший, а он, оказывается, еще и волколак!

А в ворота уже стучали.

От нас, кажется, никто еще не выходил, кроме пастухов со скотиной, а уже по всему Киеву знали о нашем ночном приключении.

Все хотели «спросить, здорова ли боярыня», а на самом деле – взглянуть на «волколачью кожурину». Собралась толпа, так что уже по улице было не пройти, и крик становился все громче.

– Пойдем! Это он людей ел! – кричали все, будто уже было поедено сорок человек.

– Иначе мор будет!

– Всех нас сожрет!

– Я говорил!

– От них все беды, от моровлян этих!

– Я давно за ним примечал: ходит весь красный, рожа красная, глаза красные, что твои угли! Я-то думал, бражки хлебнул, а он вон что – кровушки человечьей!

– У кого еще холопы не пропадали?

– Пойдем к Предславу! Пусть выдаст вупыря своего!

– Пусть выдаст!

Толпа всколыхнулась, дрогнула и покатилась прочь от нашего двора.

Когда я подбежала к воротам, там стояли всего четыре-пять человек. Среди них виднелась белая остроконечная шляпа, венчающая черноволосую голову Куфина бар Йосефа.

– О, мой бог! – Он воздел руки. – Неужели сегодня ты явил нам такую милость и во всем виноваты не мы? Скажи, госпожа: когда чудовище вцепилось зубами тебе в горло, ты не ощутила, что это были жидовские зубы?