Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

А особенно хорошими они не были никогда. Но тут даже я почувствовал некоторую гордость. Вот что значит по-настоящему интеллигентный человек. Что бы он там ни делал, а на союз с гэбухой не пойдет никогда.

Время шло, и тем для обсуждения появлялось все больше. Сложное коммерческое государство, выстроенное Евгением Ильичом, и его видимая, и его скрытая части все больше попадали в поле зрения прокуратуры и налогового управления. Газеты временами обсуждали различные фирмы, находившиеся в его прямой и косвенной собственности, полностью или частично. Циркулировали слухи об офшорных счетах, серых схемах ведения бизнеса и подставных лицах; всплыла какая-то еще более темная, но так и не доказанная история о том, каким образом Евгений Ильич получил в собственность бывший советский концерн по обработке полезных ископаемых. После следующего приезда в Москву, на этот раз на большую конференцию по правам человека, Лева рассказал Мите, что Евгений Ильич лютовал и кричал, что «в этой стране по закону бизнес вести невозможно; и всегда было невозможно; она же от цивилизованного мира отстала на сто лет; пусть сначала научатся соблюдать законы сами, а потом требуют от других». Говорили, что ему предлагали уехать за границу, но он отказался. Прокурорские проверки следовали одна за одной, а подконтрольные ему медиа ругали следователей и прокуроров.

А потом и его медиа как-то попритихли; на то, что расследования заказные, даже они стали больше намекать, чем говорить прямо. Друзья Евгения Ильича все чаще отказывались говорить о нем публично, ссылаясь на необходимость провести расследование свободно и прозрачно, без внешнего давления. После ареста части его физических и финансовых активов рухнули акции. Часть помощников уволилась или уехала из Москвы, а некоторые даже из России. Но как раз Евгений Ильич свое отношение к России, похоже, тоже изменил. Незадолго до ноябрьских праздников на его рабочем столе нашли письмо, в котором он выражал раскаяние по поводу «бед и страданий, причиненных народам России разграблением общей собственности, созданной поколениями», признавал не только свое участие в этом грабеже, но и то, что «часть его действий носила противозаконный характер». Какие именно действия он имел в виду, в письме не уточнялось. В том же письме Евгений Ильич просил никого не винить, писал о том, что свое решение принял добровольно в порыве раскаяния. Окно его огромного кабинета было раскрыто, и казалось, что Москва-река совсем близко; его уже накрытый полиэтиленом труп лежал далеко внизу на мостовой. У главного входа стоял десяток машин с мигалками; милиционеры отгоняли зевак. В течение нескольких дней его раскаяние и самоубийство оставались едва ли не главной новостью; газеты и интернет-сайты пестрели противоречивой информацией и еще более противоречивыми версиями.

Но Леву больше всего поразило завещание; он был потрясен и практически сломлен. Лева был уверен, что одного этого завещания достаточно для того, чтобы понять, что самоубийство Евгения Ильича было результатом не раскаяния, а психического расстройства. А вот кто это расстройство скрывал, кто Евгения Ильича подталкивал, кто и почему не принял нужные меры, – обо всем этом Лева мог только догадываться, и он догадывался, что без новой жены Евгения Ильича дело здесь не обошлось. Действительно, именно она оказалась главной, а практически и единственной наследницей. О какой сумме наследства шла речь, оставалось непонятным; похоже, что дела Евгения Ильича находились в крайнем беспорядке, что он многое скрывал даже от своего ближайшего окружения. Практически вся собственность оказалась обремененной огромными долгами. Два его ближайших помощника срочно переехали на свои виллы в Лондоне, давали интервью только оттуда, и их, соответственно, объявили в международный розыск. Вероятно, у Евгения Ильича были большие офшорные счета и какие-то заграничные компании. Но теперь все это не имело значения. По завещанию Елена Андреевна получила всю ту же старую кооперативную квартиру у метро «Аэропорт», а Левина мама, Тамара Львовна, маленькую государственную квартиру в предместье Иерусалима Неве-Яаков, в которой она жила практически с самого своего приезда в Израиль, но которая, как оказалось, была выкуплена на деньги Евгения Ильича и ему же формально заложена. Лева же не получил вообще ничего; в завещании его имя даже не упоминалось.

– Как он мог? – кричал на Митю Лева. – Ведь она фактически прожила с ним всю жизнь. Так больше никогда и не вышла замуж. На самом деле вообще никогда не вышла. А он все отдал этой блядской пэтэушнице. Какая же он сволочь!

Митя молча разводил руками; вся эта история была ему отвратительна с самых разных точек зрения.

После этого разговора он не видел Леву довольно долго и, на самом деле, после всего услышанного особой потребности в этом не испытывал, да и работа занимала практически все его время. Но однажды, почти случайно, Арина упомянула, что Лева в дурке; поначалу Митя не поверил; подумал, что она шутит. Но Арина была серьезна. Потом спросил ее, давно ли он там и почему она не сказала ему об этом раньше. Арина ответила, что в дурке Лева уже пару месяцев и что она почему-то думала, что Митя об этом знает. Что все это обсуждали. О каких именно «всех» шла речь, Митя не понял, но переспрашивать не стал; отношения к делу это не имело. Около двух недель Лева был в закрытом отделении, потом его перевели в общее; в общем отделении можно было принимать посетителей. Когда Арина вышла из комнаты, Барух отвел Митю к окну и, потирая друг о друга сальные ладони, добавил громким шепотом:

– Ты знаешь, за что его упекли? Он трахал осла!

Митя снова не поверил, но, как выяснилось, это тоже было правдой, точнее почти правдой. Леву арестовал на территориях наряд пограничной охраны; заметив в бинокль нечто необычное; они подъехали поближе и обнаружили, что он пытается совокупиться с ишаком. Согласно показаниям владельца ишака, арестованного вместе с Левой, Лева заплатил ему за это достаточно крупную для территорий сумму. Поначалу Леву арестовали за издевательство над животными и даже открыли уголовное дело; но в первые же два дня стало ясно, что полицейским с ним делать нечего, и Леву передали в закрытое отделение психиатрической больницы «Эйтаним» недалеко от Иерусалима.

Почему-то, несмотря на все неприятие его взглядов, Мите стало Левку очень жалко; он спросил Арину, была ли она у него. Оказалось, что была, но мельком; она утверждала, что вменяемым Леву назвать сложно, но ничего более существенного рассказать не смогла. Судя по всему, Барух ждал от нее подробностей истории с ишаком, но она сказала, что тему ишака они не обсуждали.

На следующий день Митя поехал Левку проведать. Психиатрическая клиника «Эйтаним» оказалась целым комплексом зданий на зеленом холме к западу от Иерусалима. Неожиданно для Центрального Израиля, краски здесь были мягкими и почти пасторальными; ночью прошел дождь, и деревья еще светились переливающейся дождевой влагой. Вопреки Ариному описанию, Левка показался Мите почти таким же, как раньше.

– Прости, Левка, – сказал Митя, – только вчера узнал. Пришел бы раньше, честное слово. Не сердись на меня.

– Да верю, верю, – ответил Левка. – Знаю, что не бросил бы ты меня на растерзание.

– Хоть читать тебе разрешают? Буду тебе книжки привозить.

– Разрешают. Главное – будет повод приехать. Книжки-то и здесь есть.