Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

Митя узнал, что в последний момент Девятую симфонию заменили на Вторую. Он ушел немного растерянным, не зная, что делать с услышанным; ему стало казаться, что он упустил нечто очень важное, но не мог ответить на вопрос, что именно. Все так же в растерянности он шел по холодеющему городу.

В ту ночь, впервые за многие годы, ему приснился дед Натан.

– Они подменили программу, – почему-то сразу пожаловался ему Митя.

– Тебе не понравилось? – спросил его дед.

– Это же о другом.

Дед покачал головой, но Митя настаивал:

– Это не о существовании в истории, даже не о ее глубинных основаниях. Ты же историк, как ты можешь так легко от нее отказываться?

– Я не отказываюсь. Ты не услышал.

Дед мягко улыбнулся.

– Тогда о чем? – спросил его Митя.

– Наверное, о спасении души. – В жизни дед никогда так не говорил, и, даже проснувшись, Митя все еще помнил свое удивление.

– В истории?

– В выборе, – ответил дед.

– Он невозможен. – Митя вспомнил, как долго и безрезультатно искал тот перекресток, на котором не висел знак правого поворота.

– В каком-то смысле, наверное, ты прав. – Мите показалось, что дед неожиданно согласился. – Как можно выбирать, когда не на что опереться?

– Тогда как?

Дед пожал плечами. Снова улыбнулся:

– Конечно, возможен. Тебе кажется, что ты не должен спрашивать, если у тебя нет оснований для ответов?

Митя кивнул.

– А еще о чем? – спросил он деда.

– Ты и сам знаешь. О стойкости, о милосердии. О сферах.

– Но ведь и для них нет оснований? Разве не в этом наша трагедия?

Дед достал из кармана потрепанный блокнот и начал в нем что-то искать.

– Трагичность человеческой ситуации, – прочитал он, еще чуть подумав, – разрешима только в плоскости трансцендентного.

Митя подумал, что это цитата, но не смог вспомнить, откуда она. Кроме того, в жизни дед никогда так не говорил, и Митя окончательно осознал, что спит.

– Этого не может быть, – тем не менее возразил он, даже чуть резко и уже постепенно просыпаясь. – Если бы это было так, тогда бы ничего не имело смысла.

Он проснулся и долго не мог уснуть.

Еще через несколько дней Митя должен был лететь в Берлин по работе. Так получилось, что в Берлине он бывал довольно часто, знал его хорошо, с этими перелетами свыкся и воспринимал их как часть рабочей рутины, которая до приезда в аэропорт его мысли чрезмерно не занимала. Он продолжал работать и сидя в аэропорту. Однако у поездок в Берлин была и менее рутинная сторона. В Берлине, помимо работы, была почти сотня музеев, далеко не равноценных, но в каждый свой приезд Митя старался зайти хотя бы в один или два, в том числе и в те, чье содержание было относительно далеким от обычного круга его интересов. Чуть меньше года назад на одной из выставок его взгляд остановился на картине, изображавшей почти невидимого человека, в темноте поднимавшегося на гору; еще больше его удивило название картины: «Восхождение на гору Кармель». На Кармель Митя пару раз поднимался и пешком, не только на машине, и не мог понять, почему именно Кармель вызвал у неизвестного ему художника подобные ощущения и ассоциации. Но, придя в гостиницу, он выяснил, что так называлась мистическая книга Хуана де ла Круса. О Хуане Митя слышал, но книгу не только не читал, даже не держал в руках. На следующее утро он отправился в Берлинскую библиотеку на Культурфорум, заказал «Восхождение на гору Кармель» и прочитал его за два дня, почти не отрываясь.

В книге были и многочисленные христианские темы, и их католические толкования, и отзвук платоновской идеи о том, что истинное знание приоткрывается от пустоты, а не от полноты, что оно может быть дано лишь утрате, а не сытости или довольству, но было и нечто большее, и нечто другое. Хуан де ла Крус писал о «темной ночи души» и «темной ночи чувств», в которых кажется утраченным почти все, а возможно, даже не кажется, а действительно является безнадежно утраченным, в которых остается лишь пустота, горечь и боль, но лишь сквозь них становится видимым божественный свет, не умственно постижимым, а именно видимым и осязаемым для чувств. Утрата и неутрата, добавлял в примечании переводчик, оказываются неразличимыми, потому что они неразличимы для Бога, потому что только Бог может сделать бывшее небывшим, потому что Бог требует невозможного, но только он невозможное и способен совершить. Митя вспомнил тот давний, о котором он знал лишь в пересказе, так и оставшийся незаконченным разговор о Григории Нисском и прохождении Моисея через темноту в том давно утраченном доме с башенками и поразился сходству. Потом, по ассоциации, он вспомнил и об ивритском тексте, и о той странной, вероятно просто бессмысленной фразе, гласившей, что «увидеть то, что не можешь прожить, столь же бессмысленно, как и прожить то, что не можешь увидеть». Ему стало так горько, как не было со времен той ужасной поездки в Ленинград. Тем не менее, вернувшись в Израиль, Митя поехал на север, поднялся на гору Кармель по размеченной тропе, прошел через густые кустарники и скалы национального парка, вышел к Хайфскому полуострову, посмотрел на раскинувшийся перед ним большой промышленный город, обрамленный ярко-синим морем, и снова убедился в том, что ничего интересного там нет.

На этот раз Митя оказался в Историческом музее на Унтер ден Линден. Музей был большим; тщательно и любовно составленная экспозиция подробно рассказывала историю превращения первобытных людей в современных немцев. Все это было не безумно интересным, хотя и очень поучительным. Но ближе к концу экспозиции его внимание привлекла аллегория Германии времен Первой мировой войны. На картине была изображена огромная женская фигура в короне с развевающимися на фоне пламени белыми волосами; она держала в руках горящий меч и тяжелый щит с имперским черным орлом. Сначала Митю удивил сам факт, что подобная картина все еще экспонировалась. Он продолжал в нее вглядываться и неожиданно понял, что перед ним даже не Германия, а сама Европа; ее взгляд, закаленный тысячелетиями кровавых усобиц, светился исступленной волей, яростью, безумием и верой в свое всевластие. Это странное аллегорическое видение вызывало смесь изумления, отвращения и восхищения. На мгновение Митя ощутил неожиданную сопричастность увиденному, это невольное чувство сопричастности ужаснуло его больше, чем само страшное, чудовищное и нелепое видение. Он шел по Унтер ден Линден в сторону телебашни и Александерплац. Кабацкая стычка с Ариной все еще продолжала ныть надрезом на сердце, но другая половина сердца раз за разом возвращалась к той легкости, с которой его душа поддалась искушению Европой.

« 9 »

В Москве тем временем постепенно происходили существенные перемены, отголоски которых докатывались и до Мити. Говорили, что Евгений Ильич новую власть не принял; не принял чрезвычайно деятельно и даже агрессивно, и выступая публично, и щедро спонсируя ее противников самого разного толка. В самом начале двухтысячных, вернувшись из Москвы, Лева рассказал, что Евгений Ильич вел себя уверенно и заносчиво; новую власть иначе, чем «гэбистами» и «питерскими гопниками», не называл; а на заданный Левой прямой вопрос ответил: «Да что они мне сделают? Не те времена. Как их из шляпы вытащили, так туда же и уберут. Проблема есть, конечно. А темы для обсуждения нет».

– Ты ведь знаешь, – сказал тогда Лева. – С Евгением, в смысле с отцом, отношения у меня, мягко говоря, сложные.