Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов

учреждения хороших коллегий, ибо как в часах одно колесо приводится в движение другим, так и в великой государственной машине одна коллегия должна приводить в движение другую, и если все устроено с точною соразмеренностью и гармонией, то стрелка жизни непременно будет показывать стране счастливые часы»248. «Государственная машина» должна была обеспечить максимально эффективное использование всех имперских ресурсов, а для этого прежде всего провести их полную инвентаризацию. В этом отношении камерализм выражал дух своего времени с характерным для него стремлением к картографированию, каталогизации и систематизации всего окружающего мира. Камерализм был неразрывно связан с программой «той великой инвентаризационной описи мира», которая ознаменовала «конец старой и начало новой эпохи мировой истории»249. Беспрецедентный рост промышленного производства в России первой половины XVIII века едва ли был бы возможен без гигантского труда по исследованию природных (в первую очередь горнорудных, минеральных и лесных) запасов страны. Ускоренная модернизация требовала небывалого количества ресурсов, сведения о которых были фрагментарны, разрозненны и далеко не всегда достоверны. Значительная часть территорий Российского государства оставалась для его правителей terra incognita. Добываемые отдельными учеными сведения о «естественных произведениях Отечества» надлежало, по словам академика Императорской академии наук В. М. Севергина, «привести в такой систематический порядок, по коему бы, так сказать, единым взглядом обозреть можно было все то, что доселе в разных странах Империи Российской открыто было… к старым наблюдениям присовокупить новые, к известным неизвестные и все вообще представить в такой связи, которая бы удовлетворяла и любопытству читателя, и ученому порядку была прилична»250. Представленная в процитированных словах программа «росписи» государственных ресурсов являлась частью глобального просвещенческого проекта, направленного на упорядочивание и рационализацию видимой беспорядочности бытия (вроде зоологической системы Карла Линнея)251. В этой программе ключевую роль играли три «К» – калькуляция, классификация и катологизация252. Задача по ее реализации была возложена на все государственные учреждения, губернаторов и ученых мужей (см. вкладку, карта 2).

В 1712 году «по указу великого государя» надзиратель вологодского ратушного ведомства Матвей Жданов был отправлен только что назначенным архангелогородским вице-губернатором А. А. Курбатовым на «край земли», в Пустозерский острог, в качестве наместника, с поручением описать тамошние земли и их население. Его путевые журналы («диурналы») и письма, обнаруженные и опубликованные Ю. К. Бегуновым почти триста лет спустя, положили начало камералистскому описанию Первого Севера России. В сопровождении ненцев-кочевников, которых русские обитатели Севера называли самоедами, на оленьих упряжках Жданов проехал из Архангельска в Пустозерск по тундре «яко по пустыне непреходней и безводней», где «не обретается… ни единый живущий двор, ниже изба, но вместо двора и избы токмо по обыкновении самоядскому… чюм», где расстояние «верстами же не исчисляют, токмо днями» и где нигде «хлеба нет, вместо хлеба рыба»253. Как и Ремезов, Жданов жил на стыке двух эпох и принадлежал одновременно двум традициям: он старательно описывал все встречавшиеся на его пути ручьи, речки, заливы и озера, самоедские стойбища, туземные обычаи, стада оленей, амбары и т. д. как камеральный чиновник XVIII века, «державнейшаго дела отправляти»254, но пользовался при этом языком древнерусской ораторской прозы255. Дискурс Жданова был структурирован в библейских терминах, и все свое путешествие он воспринимал «паки рече, яко в обетованную землю древний Израиль… прешествием тундры… во град обительный Пустоозерск», «в такой же пустыни, в какую, по словам псалмопевца, „князя погнаша мя туне“ (обаче не в туне, но в житейскую нашу пользу)»256. Как и Ремезов, Жданов выражал теологию фронтира, объясняющую отношения между русскими колонистами и другими имперскими подданными как Божий замысел подчинения первыми последних, дабы они могли познать от «древа жизни» и вкусить «от плода правды»257.

В XVIII веке из Санкт-Петербурга во все пределы страны «в пользу ея императорского величества и к славе российской империи» были отправлены многочисленные академические экспедиции. Одной из первых среди них была Камчатская экспедиция Витуса Беринга 1725–1730 годов, положившая начало целой серии экспедиций, вошедших в историю под обобщающим названием Великой северной экспедиции 1733–1743 годов. Инструкция Сената от 16 марта 1733 года предписывала Витусу Берингу досконально изучить «северныя сибирския места [которые] поныне неизвестными почитаются… не токмо от Камчатки до Японии и Америки, но и в Северном крае от устей речных морем от Оби, Лены, Колымы, также и от города Архангельского к Обскому устью»258. Эта грандиозная научная программа изучения Второго Севера России не была завершена и в следующем столетии: каждое новое поколение исследователей корректировало результаты трудов своих предшественников и «к старым наблюдениям присовокупляло новые»259. Великая северная экспедиция и продолжившие ее другие академические путешествия были частью модернизационного процесса и в этом плане существенно отличались от предшествующих им «землепроходнических» экспедиций. Тогда как академические экспедиции отправлялись имперским центром с целью получения новых знаний, «землепроходческие» – посылались местными властями для нахождения все новых и новых туземцев с целью их обложения ясаком260. Как лаконично сформулировал один из «землепроходцев», Петр Бекетов, его миссия заключалась в том, чтобы «приводить немирных землиц людей под государеву царскую высокую руку, и привет к ним и ласку держать, и ясак с них на государя имать»261. В тех случаях, когда воеводы посылали своих людей на поиски ископаемых ресурсов, как это было, например, с отправленной в 1672 году из Пустозерска на Северный Урал партией рудознатцев, последние оказывались не в состоянии выполнить поставленные перед ними задачи из-за недостатка специальных знаний262.

Участник Великой северной экспедиции, официальный историограф Российской империи, Герхард Фридрих Миллер напрасно искал в сибирских архивах сведения об истории, географии и населении северных территорий. Отложившиеся там отчеты «землепроходцев», которых правильнее было бы называть специалистами по сбору ясака, были, по словам Миллера, «зело непорядочно писаны» и сообщали лишь об их карательных операциях против местного населения, о полученных от «замиренных» таким образом племен мехах и о «происках» конкурентов. Географические данные, такие как обнаруженные Миллером в Якутской канцелярии в отчете Семена Дежнева о его плавании из Колымы в Тихий океан («Сие известие об обходе Чукотского Носу такой важности есть, что оное паче всех вышеписанных примечания достойно, ибо известие есть, что прежде того никогда подлинно не знали, не соединилась ли в сем месте Азия с Америкою»263), по оценке самого первооткрывателя, имели значение только с точки зрения прокладывания новых путей для сбора ясака. Вместе с тем неверным было бы представлять академические экспедиции как принципиально иной, более цивилизованный способ освоения внутреннего имперского пространства. Камералистская инвентаризация, колонизация и насилие были неразрывно связаны друг с другом. Специалисты по сбору ясака активно привлекались к участию в академических экспедициях, которым, в свою очередь, вменялось не только обнаруживать, описывать, но и «замирять» местные племена264.