Молодость может многое - Александр Сергеевич Омельянюк

— Какая же она ещё и чистюля?! Наверняка перед поездкой помылась! А я помню, как она раньше привередничала с едой и многим брезговала! — вспомнил Кочет, как из-за этого он стал относиться к ней снисходительно.

Но на удивление Ирина в этот раз съела всё, что было в её тарелке.

— Ну, тут-то всё понятно! Она же ехала в Москву без обеда! Вот и проголодалась, худышка!? — предположил он, украдкой искоса заглядывая в декольте её короткого домашнего сарафана.

Выпив чаю, убрав со стола и вымыв посуду, они пошли в комнату Олыпиных смотреть семейный альбом Кочетов. А перед этим Ирина показала Платону свой подарок его матери — тёмно-бардовый альбом для фотографий.

— «Я думаю, мой подарок тёте Алевтине для новых фотографий будет кстати!?» — теперь успокоилась она, увидев переполненность старого альбома, который Платон положил на своё левое и её правое бедро.

Сидевшая слева от Платона Ирина сама листала альбом, а он комментировал, в этот момент, заглядывая в её декольте. Особенно ему нравилось, когда близорукая девушка чуть наклонялась вперёд, рассматривая очередную фотографию, и её декольте оттопыривалось представляя Кочету небольшие упругие девичьи груди. И Платон стал возбуждаться.

— Так она под сарафаном наверно совсем голая?! Во всяком случае — я вижу — уже без бюстгальтера! — радостно предположил он.

Но его пока несколько остужали её чуть высокомерные, отдающие снобизмом, девичьи комментарии.

Эта её напускная ещё детская надменность действовала сейчас на Платона, как красная тряпка на быка. Ему захотелось сейчас просто опустить кузину на грешную землю — лишить её не только девственности, но и этой самой, так раздражавшей и смешившей его, надменности, причём в какой-нибудь даже унизительной позе. И Платон стал изощряться в её соблазнении.

Он, то со словами «Правильно», гладил её своей левой рукой по волосам, а то, со словами «Молодец», вообще целовал её в темечко.

Гладкость её прямых, русых волос, пахнущих чистотой, белый цвет её веснушчатой на лице кожи, совершенно незагорелое и не загорающее белое тело с синими жилами вен под тонкой, белой, гладкой кожей, излучавшей некоторую синюшность, возбудили самца, как хищника около лёгкой и беззащитной добычи.

Ирина это почувствовала и обрадовалась. Ибо она ещё с детства всегда мечтала приехать в Москву, и ни сколько познакомиться с её достопримечательностями, сколько повидаться с красавчиком двоюродным братцем Платоном. Тогда ей снова хотелось неотрывно любоваться его красивыми, добрыми и лучистыми голубыми глазами, ощущать крепость его тёплых жилистых, почти мужских рук, пытаться разглядеть через штаны, а ещё лучше через трусы, очертания его уже мужского достоинства.

Она знала, что у брата была любовь и ранние половые связи, из-за которых даже родился сын. Поэтому она страшно, подсознательно, не отдавая себе отчёт в этом, ревновала его к прошлому, и была за это в обиде на кузина. Но детская, переросшая затем в девичью, давняя любовь к Платону, несмотря на ревность и обиду, да ещё подкреплённые соответствующим возрастным любопытством к мужскому полу, в итоге дали о себе знать.

Платон всё же дождался, пока она досмотрит альбом и закрыл его, поднимая с колен.

— «Ой! Как он у тебя отпечатался на коже!?» — положив альбом справа от себя на диван и обняв её за спину левой рукой, наклонился он над её коленками, нежно разглаживая отпечатки альбома на её бёдрах и целуя их всё выше и выше, одновременно правой рукой поднимая выше и полы её сарафана.

Но Ирина видимо инстинктивно вдруг скинула со своего бедра эту его руку, невольно чуть наклонившись вперёд и ещё больше обнажив взору Платона свои груди. И мужчина нё выдержал, залезая своей правой пятернёй в девичье декольте и сразу начав нежно ласкать ей левую грудь, ответившую ему вздувающимся соском.

И тут они слились в долгом, и пока ещё неумелом с её стороны, страстном поцелуе. И уж под напором его руки сами расстегнулись пуговицы сарафана и его полы разошлись, обнажив тело девушки. Но любоваться там было почти нечем. Платон стал целовать Ирину в крепкий животик, невольно щекоча её своей уже проявившейся щетиной. И от щекотки она засмеялась, на время сбив порыв Кочета.

— «А помнишь, как в детстве ты показывала нам фокус, сильно надувая свой голый живот?!» — тут вспомнил Платон.

— «Конечно, помню!».

— «А я ещё клал на него свою руку, мешая надутию! Но ты всё равно как-то надувала его?! И мне было приятно ощущать его сопротивление!?».

— «А мне нравилось, что ты касаешься его! Особенно когда клал руку пальцами ниже!».

— «Видимо это так уже у нас проявлялась детская сексуальность?!».

— «Да! Я ещё потом долго ходила с ощущением твоей руки на животе, тайно желая, чтобы она коснулась меня ещё ниже!».

Тут Платон подхватил Ирину на руки и положил себе на колени, поддерживая руками сверху и снизу, целуя её груди и животик, а та опять надувала его навстречу его губам, от страсти закатывая глаза.

А затем Платон понёс худышку в свою комнату, где предусмотрительно и заблаговременно расстелил постель. Он чуть ли не бросил на кровать Ирину, сразу прикрывшуюся простынёй. А сам пошёл раздеваться в ванную. Возвратился он вскоре в одних сатиновых трусах с загадочным бугром впереди.

Ирина смотрела на него во все глаза, удивляясь роскошной растительности на его груди, в женском воображении превращавшую мужчину в зверя.

А он наклонился к ней, целуя в губы, одновременно скидывая трусы на пол и забираясь к ней под простыню.

Платон навалился на худышку всем своим телом, неотрывно целуя в губы, от чего та чуть не задохнулась, сразу вся обмякнув. Но и у Платона сбилось дыхание, и он отвернулся чуть в сторону, взглядом контролируя свою руку, подставляющую к нежным губкам своё восставшее начало.

Он входил в неё медленно и нежно, боясь причинить боль.

Но её женская суть уже была готова принять в себя его корень жизни, потому была влажно-горячей.

И он приложил совсем немного усилий, чтобы, как по накатанному проникать всё глубже и глубже, переходя пока к медленным фрикциям. И тут он почувствовал, как Ирина всё энергичнее стала действовать ему навстречу, ещё больше возбуждаясь.

— Интересно! Такая худышка и целка, а как энергично подмахивает!? Видимо, очень захотела мне первому отдаться?! — обожгла его догадка, вызвавшая его энергичные фрикции.

Они конечно очень рисковали. Не дай бог беременность, и история рода Комаровых снова бы повторилась, как у дяди Юры и тёти Риты.

Но Платон уже не мог остановиться. Он словно катился по льду с высокой горы вниз, понимая,