Серена - Рон Рэш

с восторгом сообщила маме, что голубое покрывало, несмотря на летний зной, кажется прохладным и гладким, словно спишь на поверхности мелкой запруды. «Так ведь это атлас», – уронила мать в ответ, и Рейчел подумалось, что даже само слово звучит прохладно и гладко, шелестит на языке, подобно журчанию ручья. Девушка вспомнила и тот день, когда отец сорвал покрывало с кровати и бросил в печь. Это случилось наутро после маминого отъезда; заталкивая атласное покрывало поглубже в огонь, отец наказал Рейчел никогда больше не упоминать о матери, пригрозив, что иначе закатит ей оплеуху. Говорил ли он серьезно, дочь так и не рискнула проверить. На похоронах одна пожилая женщина заметила, что до ухода матери ее отец был совсем другим человеком, не таким вспыльчивым и менее ожесточенным. И никогда не напивался. Рейчел не могла вспомнить отца таким.

Тем не менее Эйб Хармон вырастил ребенка – девочку, – и, по мнению Рейчел, справился не хуже любого другого одинокого мужчины. Она никогда не испытывала нехватки еды или одежды. Очень многому отец не научил ее – или не мог научить, – но Рейчел узнала, как возделывать землю, как заботиться о растениях и скотине, как поправить забор или законопатить щели в стене. Отец заставлял ее делать все это самостоятельно, а сам наблюдал со стороны. Только теперь Рейчел поняла: он хотел убедиться, что дочь справится с работой, даже если его не окажется рядом. И что это было, если не какое-то подобие любви?

Она прикоснулась к надгробию, ощутила его прочность и основательность. Вспомнила о колыбели, которую отец соорудил за две недели до своей смерти. Он принес колыбель в дом и поставил у кровати дочери, не проронив ни слова. Но Рейчел видела, с каким тщанием вещица вырезана из гикори, самого твердого и прочного дерева. Колыбель была не только долговечной, но и красивой: отец бережно ошкурил ее, а затем покрыл льняной олифой.

Рейчел убрала руку с камня, который, как она знала, переживет ее саму – а значит, и ее скорбь. «Я похоронила отца в освященной земле и сожгла одежду, в которой он умер, – сказала себе девушка. – Я подписала свидетельство о папиной смерти, и теперь на его могиле стоит камень. Я сделала все, что могла». От этих мыслей горе внутри Рейчел распахнулось так широко и глубоко, что предстало темным бездонным омутом, из которого ей никогда не выбраться. Насущные дела переделаны, и теперь ей осталось только терпеть свою боль.

«Подумай о чем-то хорошем, вспомни хоть минутку радости, какую-то мелочь, которую папа сделал ради тебя», – велела себе девушка. Какое-то время ничего на ум не приходило, но один случай все же вспомнился. Дело было примерно в то же время года. После ужина отец удалился в хлев, а Рейчел вышла в огород. Под косыми лучами закатного солнца она собирала созревшие бобы, темные стручки которых никли к рядам сладкой кукурузы, высаженной для опоры. Отец окликнул ее из хлева, и Рейчел оставила еще не полную кастрюлю на земле между грядами, решив, что отцу потребовалось отнести ведерко молока в кладовку над родником.

– Красиво, правда? – тихо спросил Эйб, стоило Рейчел войти в хлев.

Он кивнул на крупного мотылька с серебристо-зелеными крылышками. И несколько минут они провели вместе, оставив всю работу по дому, – просто стояли и смотрели на это чудо. Полосы света на полу хлева быстро тускнели, но мотылек, казалось, сиял все ярче, словно, медленно раскрывая и складывая крылышки, вбирал в них гаснувшие лучи заката. Затем мотылек взлетел – и когда он исчез в ночи за дверным проемом, отец поднял большую сильную руку и положил ее на плечо Рейчел, даже не повернувшись. Порхающий в сумерках мотылек, прикосновение отцовской ладони… «Хоть что-то», – подумала Рейчел.

Спускаясь с хребта прежней тропой, девушка вспоминала дни после похорон: тишина в доме сделалась оглушительной, и Рейчел даже дня не могла прожить без того, чтобы не навестить вдову Дженкинс, одолжить что-нибудь у старухи или вернуть одолженное. Но однажды утром она вдруг почувствовала, как скорбь ослабевает: так долго грызшее ее щербатое лезвие наконец притупилось. Вечером того же дня Рейчел не смогла вспомнить, на какую сторону отец зачесывал волосы, и вновь осознала истину, усвоенную еще в пять лет, когда ушла мать: с потерей близкого человека позволяют справиться не воспоминания, а забвение. Сперва из памяти выпали мелкие детали: запах маминого мыла, цвет платья, в котором она ходила в церковь, – а потом, некоторое время спустя, и почти все остальное, включая звук маминого голоса и цвет волос. Рейчел поражалась, сколько всего можно забыть. Каждая утраченная деталь делала ушедшего человека чуть менее живым, и в итоге с потерей удавалось смириться. По прошествии времени можно было позволить себе вспомнить; даже захотеть вспомнить. Но и тогда чувства тех первых дней могли вернуться, чтобы показать: горе и не думало притупляться, оно все еще здесь, внутри. Как обрывок старой колючей проволоки, глубоко впившийся в сердцевину дерева.

И вот теперь – этот кареглазый младенец.

«Не вздумай полюбить его, – сказала себе Рейчел. – Не люби ничего, что у тебя могут отнять».

Глава 4

Когда в прошлом сентябре они занялись прокладкой железнодорожного полотна, Пембертон трудился вместе с тремя десятками рабочих, нанятых для выполнения этой задачи. Широкие плечи и крепкие руки Пембертона были под стать любому из местных, но он понимал, что добротная одежда и бостонский акцент играют против него. Поэтому он избавился от черной твидовой куртки, обнажился по пояс и присоединился к рабочим, поначалу встраиваясь в ведущие бригады, которые разбивали землю кирками и лопатами, корчевали пни, возводили насыпи и выравнивали канавы. Пембертон валил деревья под шпалы и следил за их ровной укладкой, разгружал вагоны с рельсами, стыковыми накладками и стрелочными приводами, распрямлял старое рельсовое полотно, вбивал костыли и никогда не устраивал себе перерывов, пока не останавливалась вся бригада. Работали по одиннадцать часов в день и по шесть дней в неделю, продвигаясь по дну долины в намеченном направлении. От препятствий, которые не выходило срыть или засыпать, избавлялись при помощи динамитных зарядов или бревенчатых эстакад. Стоило уложить новый отрезок пути, и вперед сразу устремлялся локомотив «Шэй» – так, словно дикие леса могли ринуться на вновь пройденный участок и поглотить его, если только стальным колесам не удастся вовремя примять уложенные рельсы, прибирая землю под свою защиту. Издали состав и рабочие казались единым хлопотливым существом, которое без устали прет напролом, оставляя позади сверкающий узкий след.

Пембертону нравилось работать