Солдат, рассказавший неправду - Алексей Николаевич Котов

Сергей кивнул.

— Убитых много было?

— Десятка полтора. У тех, из второго барака, блатные все допытывались, где Тимоха и «Колдун». Но многие и в самом деле ничего не знали… Говорили, сначала Тимоху и «Колдуна» в бараке пятеро дружков «Черного» били, а потом наружу их вытащили… Уже ночью. Мол, куда дели — у них и спрашивайте. Но «Черного» еще в начале общей драки зарезали, а дружков его у внешнего периметра часовые из пулемета положили. Видно, поняли они, что конец им пришел, вот и рванули к проволоке. Но на снегу даже без прожектора человека хорошо видно…

Сергей говорил ровным, монотонным голосом.

«Словно показания дает, — подумал «Майор». — Но не главные показания, а уже уточняющие… Что же мы с ним пропустили?»

Коньяк все больше расслаблял, мешал думать и сбивал акценты диалога. То, что раньше казалось «Майору» важным, вдруг отступало на второй план, а на первом, из хмельного тумана, вырастала какая-то другая сиюминутная мысль.

«Ну, и черт с ним! — вдруг не без раздражения на себя решил «Майор». — Мы же не на следствии, в конце концов…»

Когда кончилась первая бутылка коньяка, «Майор» открыл вторую. От волнения не осталась и следа. Он слушал внимательно, иногда перебивая собеседника привычными для него, профессиональными вопросами, но его мысль снова и снова скользила куда-то дальше, словно пытаясь отыскать в ответах какой-то другой смысл. Искала и не находила…

— В ночной драке участвовал?

— Было дело… У меня в лагере дружок был хороший. Зарезали его блатные Сани «Черного»… Я тогда злой на них был, как черт.

— В армию сам пошел?

— Сам.

— Других принуждали?

— Блатных особо не принудишь. А мужики не то, чтобы с большой охотой, но все-таки тоже сами шли…

— … Боялись, что блатные в другом лагере за дружков спросят?

— За Саню «Черного» не спросили бы… За Тимоху и дружка его — да, могли, но не за этих отморозков. Так что страшиться было особо нечего. Больше обычной лагерной жизни боялись — лесоповала и голодухи.

«Майор» мысленно сравнивал рассказы о восстании в лагере Мишки «Вия» и Сергея.

— Слышь, Серега, а мог бы Кладов на второй день заключенных и в самом деле расстрелять, если бы начальство не приехало?

— Наверное, мог бы, — почти не думая ответил Сергей. — Он же совсем не в себе был…

— В каком смысле не в себе?

— Ну, с ума он сошел. Он с мертвой дочкой, как с живой разговаривал. Говорил ей, мол, все хорошо будет, когда он с делами своими разберется. Дочку на кровать уложил и рядом с ней, как с больной сидел… Это не один Ерохин видел. И фельдшер, и кое-кто из охраны тоже… Да и сам Ерохин не стал бы наверх звонить, если бы с Кладовым все хорошо было. Утром его в одном белье подняли… Рядом с мертвой дочерью, на полу спал. Когда к машине вели он подушку с собой нес. Из нее перья сеются, а Кладов ее к груди прижимает, бормочет что-то и на барак то и дело оглядывается. Потом, когда его в машину сажали, он головой в подушку уткнулся и заплакал. Это даже я видел…

Сергей немного помолчал.

— Я потом не раз его вспоминал… Все понять не мог, что это за мера любви такая, когда… Ну, в общем, когда все в человеке уже закончилось, а он все равно… не знаю… он все равно словно все еще верит во что-то… В то, что умерло и чего уже нет… Мужик он был, понимаете?

— Нет. Поясни.

— Ну, не знаю, как тут лучше сказать… Вот чем блатной от мужика отличается? Тем, что блатной в свою правду жизни верит, а мужик к прежней своей жизни вернуться хочет и иного смысла или правды для него не существует. Кто-то, возможно, скажет, это, мол, он так из-за страха… а я думаю нет… точнее, дело не только в страхе. Ведь какая мера человеку отмерена, что именно тебе отмерено и зачем даже сам человек не знает.

«Майор» вытащил из нагрудного кармана самодельный крестик, завернутый в целлофан, и положил его на стол.

— Ты об этой мере говоришь, что ли?.. — спросил он.

Сергей какое-то время рассматривал крестик и сказал:

— Наверное, о ней… Крестик-то не настоящий, из спичек. Сначала люди спички сделали и только потом… — Сергей взглянул на «Майора» и чуть заметно улыбнулся. — … И только потом крестик из них. Спички — правда, и крестик — тоже правда… точнее даже не правда, а истина. Знаете, в чем их различие? Правда может быть оружием, а истина — нет. Правду можно поднять над головой и прокричать о ней, а истина…

Сергей замолчал.

«Майор» вдруг вспомнил, как осенью сорок первого выходил из немецкого окружения и почему-то кивнул, слушая молчание хозяина дома.

… Они больше не говорили о лагере и о войне. Разговор вдруг стал совсем легким, захмелевший «Майор» то и дело называл Сергея братом и даже поцеловал его в щеку. Он даже попытался усадить за стол жену Сергея, ласково называя ее Танюшей. Та отказалась, но не ушла…

— Болеет, наверное, да? — еле слышно спросил «Майор» у Сергея.

Тот кивнул и повторил то, о чем уже говорил раньше:

— Сейчас ей лучше. В школу работать пойдет, там уже не до болезни будет.

— И слава богу! — сказал «Майор».

Он очень удивился, переоценивая смысл своей неожиданной реплики, почему-то улыбнулся и подмигнул Сергею.

А потом они просто допивали коньяк… Они говорили о том, во сколько обойдется починка крыши дома, о работе Сергея на сапожной фабрике и о многом другом. Хмельные мысли уводили их все дальше и дальше.

… Утром «Майора» разбудил солнечный зайчик. Крохотное, яркое пятнышко приятно согревало щеку, но, когда оно забралось на веко, «Майор» вдруг увидел яркую, слепящую пустоту.

Он вспомнил, о вчерашнем разговоре и ему вдруг стало стыдно за его финал. Нет, он не наболтал ничего лишнего, просто немного расслабился,