Елизавета I - Маргарет Джордж

– Если хотите увидеть подобных людей в действии, Фальстаф даст вам представление.

– Фальстаф хотя бы является на службу, – заметил Эджертон. – В реальной жизни фальстафы даже близко не подходят к полю боя.

– Минуло четыре неурожайных года подряд, – подал голос архиепископ Уитгифт. – В соответствии с указаниями вашего величества я велел священникам сообщать о тех, кто утаивает зерно и потом перепродает его втридорога, а в своих проповедях говорить, что лучше добровольно соблюдать пост, а сэкономленные деньги отдавать бедным. До меня доходят сведения, что на севере людям приходится ездить за двадцать миль, чтобы купить хлеба. Где мы возьмем провиант, чтобы прокормить большую армию? Нам ведь придется снабжать ее. В Ирландии ничего нет.

– Ирландцы сами питаются мхом и камышами, – сказал Кобэм.

За столом послышались смешки.

– И кто возглавит эту армию? – вставил Кэри. – Никому не удалось добиться успеха. Тут нужен великий воин, благородный человек, способный повести людей за собой и наводить на ирландцев трепет, а не какой-нибудь прощелыга вроде Фальстафа.

– Где нам взять такого человека? – вопросил Эджертон.

Пустое кресло Эссекса сердито смотрело на нас.

59. Летиция

Сентябрь 1598 года

Из комнаты Роберта послышался дикий смех. Он разнесся по галерее, похожий на гвалт стаи взбудораженных попугаев. Он уже который день не вставал с постели, задернув полог и отказываясь от любой еды. От предложений позвать врача тоже отказывался, утверждая, что это лихорадка, посланная ему Господом, и ничто ее не излечит. Его жена топталась под дверью, но, если не считать робких попыток время от времени постучаться, войти не отваживалась.

Утром гонец привез ему какую-то депешу – просунул под дверь и уехал. А теперь вот это. Чудовищный смех безумца. Я должна была увидеть, что там происходит. Если дверь окажется заперта, я прикажу ее взломать.

Однако дверь открылась без малейших усилий с моей стороны. Смех был таким громким, что у меня заболели уши. Полуденное солнце било в окно, заливая комнату слепящим светом.

Где он, в постели? Щурясь, я подошла к кровати и отдернула полог, но за ним никого не оказалось. Смех вдруг оборвался так же внезапно, как и начался, как будто в комнату пробрался вурдалак, а потом сбежал. Я обернулась, давая глазам привыкнуть к разнице между слепящим светом и полутемными альковами. Потом я увидела вытянутые ноги, длинные и белые, похожие на корни, выдернутые из земли. Ступни оставались на солнце, в то время как все остальное скрывалось в темноте.

– Что, матушка, пришли навестить сына?

Голос его казался бесплотным, отстраненным, слабым – возможно, из-за хриплого смеха, который я только что слышала.

– Я встревожилась, – сказала я, щурясь, чтобы разглядеть его.

Ночная рубаха на нем была расстегнута на груди и засалена, завязки болтались. Он развалился в кресле кривобокой бесформенной кучей, словно у него не было позвоночника. Я склонилась над ним – ни пивом, ни вином от него не пахло.

– Я совершенно трезв, – усмехнулся он. – Можете не принюхиваться.

Убедившись, что он не пьян, не в истерике и не собирается умирать, я испытала неизмеримое облегчение.

– Над чем ты смеялся? – спросила я, как будто это был самый обычный разговор, как будто он не скрывался от всех много дней подряд, вне себя от злости на королеву.

– Ха-ха-ха! – снова захохотал Роберт (я испугалась, что его смех опять перейдет в вой гиены). – Он мертв. Мертв! Старый поганец мертв!

– О ком ты? – спросила я. – Кто мертв?

– Ф… Ф… Филипп! – выдавил он, брызгая слюной в попытке подавить рвущийся наружу неукротимый хохот. – Ну, помните, король Испании. Или как там Рэли его называл – король фиг и апельсинов?

Он махнул рукой на валявшееся на полу письмо:

– Столько лет он не давал нам покоя, столько лет темной тенью стоял за всеми нашими действиями, а потом – ррраз! – и нет его. – Он потянулся за кубком, стоявшим на подоконнике, и одним глотком осушил его. – Не так быстро, нет чтобы умереть, ему понадобилось пятьдесят дней. У него даже гроб стоял в комнате наготове. Его сколотили из остатков одного из кораблей армады.

Он икнул.

– Пятьдесят дней – это случилось еще до того, как я впал в немилость к королеве. Уже давно!

– От чего он умер?

Я наклонилась и, взяв письмо, быстро пробежала его глазами, но об этом там не говорилось.

– Бог его знает, но смерть его была ужасной. Говорят, он долго мучился. Какая-то дрянь в челюсти пожирала его. Забавно получилось – его съела собственная челюсть.

– Ему был семьдесят один год, – заметила я. – Один за другим они покидают нас, эти дубы, что поддерживали своды нашего мира.

Елизавета была всего на шесть лет моложе. Наступал и ее черед.

– Помню, как он прибыл в Англию, чтобы жениться на Марии Тюдор. Я видела, как он ехал со своей свитой; мальчишки забрасывали его мусором. Он даже тогда не пользовался у нас популярностью – испанец, да еще и католик. Но в свои без малого тридцать он был привлекательным мужчиной, чье сватовство льстило засидевшейся в старых девах принцессе, которая была старше его более чем на десять лет. Она влюбилась в него как кошка. Смотреть на это без смеха было невозможно.

Не потому ли Елизавета решила, что не станет делать ничего подобного? Во всяком случае, отпечаток на нее эта история наложила совершенно определенно. И научила не доверять вероломным мужчинам, когда благочестивый зять начал делать ей авансы, рассчитывая жениться на ней после смерти ее болезненной сестры, чтобы не упустить Англию.

– Ну, теперь на посмешище себя выставляет Елизавета, – фыркнул Роберт, оживляясь.

– В каком смысле?

– Одевается, как девственница, и рядится во все эти декольтированные платья, выставляя на всеобщее обозрение свою старую сморщенную грудь.

– Я думала, она и в самом деле девственница.

– Да-да, разумеется… но в том случае, когда наше положение предписывает одеваться определенным образом, однако мы давным-давно его переросли, нужно понимать, как это выглядит. Считается, что большинство девственниц молоды и, как следствие, все эти распущенные волосы и глубокие вырезы им льстят. А когда так одевается старуха, она выглядит как ведьма.

– Роберт! Следи за языком.

– Мне плевать. У меня никакого положения нет. Я никто. Могу говорить все, что мне заблагорассудится.

– Ты настоящий болван, – сказала я. – Закрой рот. Поди оденься. И веди себя, как подобает человеку твоего положения. Когда самый знаменитый дворянин