Посторожишь моего сторожа? - Даяна Р. Шеман

это всем знакомо: чтобы не чувствовать себя плохими, не признавать своей ошибки, — с учетом характера, признаться себе в таком некоторым смерти подобно, — естественным образом, спасая себя от негатива, мы переносим его на что-то иное. Виноватым автоматически становится этот другой. Это на словах только так получается, что виноваты оба или все, а в глубине души — нет, я в меньшей степени! Особенно тяжелые бывают потрясения, они могут убить человека изнутри, если он не будет, так или иначе, вину эту тяжелейшую переносить с себя — и на что-то другое. В чем-то еще допустимо себе признаться, в чем-то можно осознать свою вину, но, повторяю, бывают вещи настолько непереносимые, что человек обвинит в них кого угодно, только бы себя избавить от неподъемного чувства вины, — хоть коммунистов с фашистами, хоть либералов с проклятой демократией, жидомасонов, всю остальную Европу, влияние Марса и Венеры, инопланетян, тайное мировое правительство и проч., и проч. Просто это бывает в единичном случае, но в массовом использоваться начинает в случае ухудшения качества жизни у всех. Все мы отягощены ответственностью за наших близких, наше чувство неудовлетворенности растет параллельно с усилением отчаяния в наших любимых, особенно в детях, и, списывая собственные неурядицы на абстрактных "других", мы избавляемся от накопившегося напряжения и возвращаем себе веру в себя и собственные силы. На массовом уровне отлично срабатывает внушение, и это внушение не насильственное, а желаемое, потому что ускоряет процесс самооправдания и помогает сбиваться в кучки по старому проверенному принципу "своих, разумно мыслящих, правильных" против "мыслящих враждебно". На инстинктивном, скорее животном, уровне это породило патологическое неприятие этих "других", коими могли стать кто угодно, в то же время избавив людей от негатива по отношению к себе же, что было бы гибельно. Иначе говоря, кого ни возьми, — это сущности в наших головах абстрактные; как в той притче, библейской, если мне не изменяет память, о всей гнили, что вышла из человека и вошла в свиней, и эти свиньи затем потонули в море, унеся в себе все грехи человеческие. Это они и есть, в кого мысленно мы все перенесли, и логичнее было бы покончить с ними так же, как в притче этой, не так ли? И не много ли лет мы рассчитываем, что отыщется виноватый, кроме нас самих, и тот, кто за нашу вину, вместо нас, на Голгофу взойдет или утопится, хоть бы это было и животное, хоть кто? Я не знаю, что написать Вам нужно помимо мною уже написанного. Мне кажется, я разъяснил все элементарно, что и ребенок понять сможет. На всякий случай: я являюсь только лишь выразителем человеческого разочарования, желания снять с себя ответственность и возложить ее на кого-то иного. Я не волшебник, уважаемая госпожа. Вы называете меня пропагандистом, не понимая сути явления. Я не внушаю людям мысли, я озвучиваю то, что мутится в их головах. Невозможно обмануть человека и обратить его к некой политической силе, если человек не хочет сам того бессознательно. Невозможно заставить человека совершить преступление, если в нем нет червяка зла, который ночами жрет его мозг, вызывая картины отчаянной мести абстрактным врагам. Итак, я говорю то, что от меня желают услышать — и такова не моя воля. Моя воля заключается в служении нашему народу, избравшему тяжелый путь, возможно, греха и кошмара, но не в силах моей личности остановить этот путь. Вам же я указал на естественные человеческие чувства. Я пишу Вам в момент откровенности, в другой же момент я сам могу не знать за собой противоречий, не замечать своей слепоты или, наоборот, зоркости — оттого, что я такой же человек, как и Вы, как и все остальные. Да, и извините, если тон моего письма показался Вам излишне резким или чуточку язвительным, или пафосным. Обижать мне Вас не хотелось, но я не понимаю, как может кто-то этого не понимать и многого еще не понимать, что я Вам написал. Желаю Вам счастливого медового месяца и скорого возвращения к нам, смертным. С уважением к Вам, Кристиан М.».

— С чего бы он писал тебе? — спросил Дитер.

— А, он выразил соболезнования из-за кончины папы, — Альма щелкнула челюстью. — Они были знакомы, оказывается… в те счастливые времена, как он был известным писателем, а не писакой от партии. Я написала, что мне его соболезнования не нужны, потому что папа был против их партии и… и я возмутилась, что они мутят население призывами к исторической справедливости, новой войне и… прочему. Очень уж хотелось открыть ему глаза, что творится в его семье, но я не стала, жалко членов его семьи.

— Ты говоришь об… Альберте?

— Альберте?.. Нет, о его матери Лине. Очень хорошая женщина, которая вынуждена скрываться, она… ты не скажешь никому?

— И Альберту? Хорошо.

— Лина, его мать, самое смешное… состоит во влиятельном кружке из Минги, который собирается в ближайшее время взять власть и объявить республику и независимость. Смешно: отец ратует за империю, имперское сознание, а его жена… считает, что империя — это зло, и нам нужно не объединяться, а разбежаться по независимым республикам. Не знаю, что случится, если он узнает, чем Лина занимается.

— Тебе неприятны такие персонажи? — спросил Дитер.

— Какие? Циники? Мистики? Или хамы, которые прячутся за вежливостью?

— Люди, которые чувствуют, что корабль тонет, могут спастись, но не спасаются, а тонут… вместе со всеми.

— Ах, разве мы не таковы с тобой? — возразила Альма. — Но он прав: мне не терпится уехать… хотя бы на время.

Он не хотел с ней ехать, но то было бы странно — они поженились меньше недели назад и остаться в столице без жены было невозможно.

— У меня стресс, я хочу на лыжи, — внезапно детским тоном заявила Альма.

— Да что — на лыжи?

— Покататься…

— А тут нельзя?

— Что ты имеешь против горнолыжного курорта?

— Да ничего. Но это слишком дорого! И потом… — Он начал запинаться. — За отпуск мой — а у меня же отпуск, ты же помнишь! — мы ничего, вот ничего не успеем!

— Успеем, еще как успеем! И заграничная В. замечательна, я помню ее очень хорошо, а кататься мы будем в горах, на том курорте, ты же помнишь?.. А, ты не помнишь, ну конечно!..

Рассчитывая много тратить в путешествии, она была скупа при подготовке праздника и из обиды на друзей им не поставила еду на стол, а обошлась шампанским с лимонадом.

— И все-таки она странна, — сказала ему Анна, его тетя, тоже приглашенная на свадьбу. —