Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Час и темное сумрачное утро!

Мы все молча вскочили.

Я осторожно прокрался к крепостным зубцам (чуть было не написал к виселице!). Вахмистр, вероятно, боявшийся, чтобы я не переменил намерения, не отходил от меня и временами шептал мне на ухо самые невозможные и нелепые успокоения. Наконец это стало для меня совершенно невыносимо.

— Оставьте меня в покое, пожалуйста, — сказал я. — Я не трус и не дурак. Ну откуда вы можете знать, что канат достаточно длинен? Вот я действительно узнаю это через десять минут.

Добродушный старик усмехнулся про себя и похлопал меня по спине.

Конечно, наедине с другом я мог выказать некоторое раздражение, но при всех товарищах должен был держаться самым спокойным и гордым образом. Когда мне пришлось выступить на сцену, я, кажется, великолепно сыграл свою роль.

— Ну, господа, — произнес я, — готова ли веревка — вот преступник.

Мы открыли подкоп, вбили кол, размотали веревку; я двинулся вперед, многие из товарищей хватали мою руку и пожимали ее; по правде говоря, я с удовольствием обошелся бы без этого выражения внимания.

— Приглядывайте за Клозелем, — шепнул я Лекло и пополз вниз на четвереньках, а затем взял в обе руки веревку и стал ногами вперед передвигаться через наш маленький туннель. Когда я почувствовал, что под моими ногами нет опоры, сердце у меня замерло; через секунду я уже болтался в воздухе, точно паяц. Я никогда не отличался особенным благочестием, но в это мгновение стал невольно шептать молитвы; тело мое покрылось холодным потом.

Вдоль всей веревки были сделаны узлы на расстоянии восьмидесяти дюймов один от другого, и неопытному человеку может показаться, что подобный спуск с высоты дело довольно легкое. Хуже всего было то, что я имел право подумать, будто веревка живое существо, и вдобавок существо, питающее ко мне особенную непримиримую ненависть. Она крутилась в одну сторону, останавливалась на мгновение и затем начинала вертеть меня в другую, точно вертел; она выскальзывала из-под ног как угорь, так что мне все время приходилось делать громадное усилие, чтобы держаться; временами раскачивавшаяся веревка ударяла меня о стену утеса; мне некогда было смотреть по сторонам, но даже напрягая зрение, вряд ли я увидел бы что-либо, кроме темноты. Вероятно, я временами останавливался, чтобы перевести дух, но делал это совершенно бессознательно. Все силы моего ума были до того сосредоточены на том, чтобы разжимать руку и затем снова хватать ею веревку, что я едва ли мог бы сказать, лезу я вверх или спускаюсь.

Вдруг я так сильно ударился об утес, что почти потерял сознание; когда ко мне вернулись силы, я с удивлением заметил, что почти лежу на скале, которая в этом месте спускалась не отвесной стеной, а под углом, и потому могла сильно поддерживать меня; одной ногой я прочно опирался на маленький выступ. Редко вздыхал я с таким наслаждением, как в эту минуту; я обхватил веревку и закрыл глаза, чувствуя восхитительное успокоение. Вскоре мне вздумалось удостовериться, какую часть моего ужасного пути я проделал. Я посмотрел вверх, там чернела только тьма тумана; я осторожно нагнулся вниз. В глубине на темном фоне мерцали тусклые огоньки; одни из них тянулись двойными линиями, точно вдоль улиц, другие были разбросаны и, очевидно, горели в отдельных домах. Я не понял, какое расстояние отделяло меня от земли, но сразу почувствовал тошноту и головокружение, и это заставило меня снова откинуться назад и закрыть глаза. Мне хотелось только одного, а именно: думать о чем-нибудь другом. Странно, мне это удалось; вдруг с моего сознания как бы спала завеса, и я увидел, каким безумцем был я, какими безумцами были все мы, я понял, что меня могли просто спустить со скалы на веревке, обвязанной вокруг моего тела, что мне совсем не представлялось необходимости слезать на руках, качаясь между небом и землей. И до этого мгновения я не сообразил такой простой вещи!

Я втянул воздух в легкие, крепко сжал веревку и снова пустился в путь. Главные опасности уже миновали, и мне не пришлось больше выносить сильных потрясений. Вскоре я, вероятно, миновал кусты пахучих левкоев, потому что меня охватило благоухание этих цветов, производя то ощущение особенной реальности запаха, какое вообще возбуждают в темноте ароматы, первым местом, которое я заметил, был выступ в скале, вторым — этот куст цветов. Я принялся вычислять промежутки времени: столько-то до выступа, столько-то до левкоев и ниже. Если я не был близок к подножию скалы, то, по моим расчетам, веревки оставалось уже очень немного; я чувствовал, что и силы мои подходят к концу. Меня охватывало желание бросить веревку, так как временами мне казалось, что я уже близок к земле и могу вполне безопасно соскочить вниз; временами же я представлял себе, что еще не успел достаточно спуститься, что поэтому мне не стоит продолжать даром тратить силы. Вдруг я дотронулся ногами до плоской земли и чуть не зарыдал в голос. С рук у меня сошла кожа, мужество мое истощилось, и вследствие долгого напряжения и внезапной реакции все члены мои дрожали сильнее, нежели в припадке озноба, так что я с радостью снова ухватился за веревку.

Но мне не следовало поддаваться волнению: только благодаря милости Божией я счастливо спустился из крепости; теперь мне оставалось постараться помочь остальным моим товарищам. В моих руках было еще более сажени веревки; я стал смотреть, к чему бы привязать ее, но на неровной каменистой почве не росло ни одного растения, хотя бы куста дрока.

«Ну, — подумал я, — теперь начинается второе испытание, и, мне кажется, оно будет серьезнее первого. У меня не хватит силы натянуть веревку. Если же я не буду крепко держать ее, следующий из беглецов полетит в бездну. Вряд ли ему повезет так же, как мне. Я не вижу причины, которая помешала бы ему упасть, свалиться же он может только на одно место — мне на голову».

Туман несколько рассеялся, и, глядя вверх, я видел свет в одном из сараев; это дало мне возможность понять, с какой высоты упадет беглец и с какой ужасной силой он ударится об меня. Хуже всего было то, что мы согласились действовать без сигналов. Каждую минуту, сверяясь с часами Лекло, следующий пленник мог начать спускаться. Мне казалось, что я употребил около получаса на мое трудное путешествие, столько же времени, по моим расчетам, я простоял и внизу, натягивая веревку для моего товарища. Мне стало уже страшно — не открылся ли наш заговор, не захватили ли всех остальных? В голове проносилась мысль, что в этом случае я напрасно прожду всю ночь, прицепившись к веревке, точно рыба к крючку лесы, что утром меня найдут в этой нелепой позе. Смешная картина заставила меня невольно засмеяться. Вдруг веревка дрогнула, и я понял, что кто-то из пленников, выскользнув из туннеля, начал спускаться. Оказалось, что Готье (так звали моряка) заставил пустить его вслед за мною. Как только продолжительная тишина внушила ему уверенность в том, что веревка достаточно длинна, матрос позабыл все прежние доказательства, опередил всех других, и Лекло пустил его. Такой образ действий вполне согласовывался с характером этого человека, главный недостаток которого состоял в каком-то инстинктивном себялюбии. Однако ему пришлось довольно дорого поплатиться за то, что он получил позволение спуститься вторым: несмотря на все мои усилия, я не был в состоянии крепко держать веревку, и в конце концов Готье свалился на меня с высоты нескольких ярдов. Мы оба упали на землю. Как только моряк опомнился, он осыпал меня невероятными проклятиями и заплакал, чувствуя, что сломал себе палец, потом снова принялся браниться. Я попросил его замолчать и пристыдил, говоря, что позорно взрослому ныть как ребенку. Неужели он не слышит, что там вверху идет патруль? — спросил я его, прибавив, что шум от его падения, конечно, мог быть услышан. — Кто знает, не прислушиваются ли часовые ко всем звукам, не наклоняются ли они с зубцов в эту самую минуту, напрягая слух, — в заключение проговорил я.

Между тем патруль ушел, бегство не открылось; третий пленник спустился без труда; для четвертого это путешествие по веревке было, конечно, детской забавой; раньше, нежели внизу очутилось с десяток моих товарищей, я решил, что могу заняться собою, не нанося им ни малейшего ущерба.

Я знал их план. У них в руках была карта и альманах; они думали добраться до Грэнгмоута, где хотели украсть корабль. Даже предположив, что кража удастся, я не мог себе представить, как мои товарищи стали бы управляться с кораблем. Вообще они полагались на случайность, и только нетерпение пленников и невежество рядовых солдат могли вселять в них надежду на осуществление их невозможной затеи. Хотя раньше я относительно пленников вел себя по-товарищески, усердно делал подкоп, но благодаря всему, что передал мне адвокат, решил, спустившись со скалы, отделиться от них. Теперь я ничем не мог помочь им, как прежде, не был в состоянии заставить их слушаться моих советов. Итак, я ушел молча, не прощаясь ни с кем. Говоря правду, мне хотелось пожать руку Лекло, но силуэт последнего из спустившихся пленников сильно напоминал фигуру Клозеля, а со времени того, что произошло в бараке, я совершенно не доверял ему, предполагая, что этот человек не остановится ни перед какой низостью; впоследствии оказалось, что я не ошибся.