Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Тертий Иванович, не очень яркий публицист, зато глубокий философ и богослов, хорошо знал положение дел в Синоде. На отпевании графа Толстого в Почтамтской церкви он стоял рядом с Половцовым и не без колкой тонкости сказал ему:

— А вы заметили, что никто из архиереев не участвовал в панихиде? Нет их и на отпевании.

Половцов только сейчас обратил внимание на столь необычное и странное явление: ведь Толстой пятнадцать лет отдал Святейшему синоду. Александр Александрович с удивлением спросил Тертия Ивановича:

— Отчего?

И услышал в ответ фразу, мало касающуюся графа, лежащего в гробу, но прямо направленную против Константина Петровича:

— Оттого, что духовенство ненавидит его за то, что он, будучи обер-прокурором, обращался с ним почти так же дурно, как обращается теперь Константин Петрович.

Человек грубоватый, Тертий Иванович сменил Сольского на посту государственного контролера вопреки мнению Константина Петровича, коего он язвил и часто не совсем справедливо. Достаточно сослаться на письмо епископа Антония (Храповицкого), которого обер-прокурор держал вдали от церковных центров — на Волыни и Житомирщине. «Прощайте и спасибо!» — восклицал епископ, такими словами провожая обер-прокурора в отставку.

Константин Петрович не искал попутного ветра, а твердил свое, получая удары со всех сторон, в том числе и от тех, кого стремился предостеречь и защитить. Если бы он обладал большей гибкостью, то Синод бы процветал, иерархи бы не ворчали и не выказывали никакого недовольства, а газеты и «прогрессивная» общественность не клеймили бы его последними клеймами и не честили бы последними словами. У большевиков он мог бы пользоваться — пусть в первые годы — не меньшим почетом, чем царский судья Александр Федорович Кони или не доживший до достославных времен Сергей Юльевич Витте. Константин Петрович создал свой морально-нравственный кодекс, библию практики и прагматизма, потому что считал теорию пригодной, лишь когда она выдерживает проверку жизнью. В этом отношении статья «Великая ложь нашего времени» является становым хребтом не только «Московского сборника», но и всей его борьбы, которую он вел с открытым забралом, никого не обманывая и не стараясь ввести в заблуждение, а желая лишь объяснить собственную позицию и привлечь к ней других. В награду он получил лицемерный рескрипт, заработал ненависть большинства современников и отправлен в изгнание советской псевдоисторической наукой вместе с такими непопулярными личностями как, например, Александр Христофорович Бенкендорф или Вячеслав Константинович Плеве. Герой одного из моих повествований Малюта Скуратов пользовался лучшей репутацией, чем обер-прокурор. Литература и публицистика не старались вызвать у народа, например, чувство гадливости к сподвижнику Ивана Грозного, храброму воину, одновременно выполнявшему неприглядные функции йалача. Малюта, правда, нравился самому Сталину, и вождь взял его под защиту. А что такое Малюта по сравнению с организаторами массового террора — Дзержинским, Менжинским, Ягодой, Ежовым и Берией? Любопытно, что никто из них не воевал и не погиб от вражеской пули при штурме крепостных стен. Оружие пускали в ход, ставя чернильные закорючки.

Даже Василий Васильевич Розанов не удержался от того, чтобы вдогонку не послать обер-прокурору несколько пренебрежительных слов, отчасти сдобренных елеем и признаниями, произнесенными сквозь зубы. А ведь он ходил к нему на поклон, добившись, и неоднократно, приема, пытаясь получить совет и одобрение: «Мундир на Победоносцеве был только надет, притом — со стороны. И хотя Победоносцев нервно ненавидел общество и общественность и в этом отношении иногда произносил слова удивительной дерзости, но Уже по их темпераменту и вообще по отсутствию в нем лукавства, хитрости, двуличия, притворства, заискивания, по этому свободному, прекрасному в нем духу «он был наш»…»

И тот же Розанов одновременно утверждал: «А между тем «Московский сборник» весь дышит недоверием к людям и как к толпе, и индивидуально. Он не был бы написан или имел бы совершенно другой колорит, если бы автор не изверился в величайшем сокровище мира — в человеческой душе! Горько это. Страшно. А главное — ошибочно». Далее Розанов повторяет тривиальную мысль, что Победоносцев «рассматривает все худое в увеличительное стекло, а все доброе — в отражении вогнутого уменьшающего зеркала».

В «Новом времени» — я продолжаю первую цитату — Розанов писал: «Плоть от плоти общества, литературы, скажу необыкновенную вещь: улицы, уличный волчонок доброю феею или ангелом судьбы своей бывает перенесен во дворец, в аристократию, в золотые и раззолоченные круги; и всю-то жизнь он стоит угрюмо среди них, кусается, презирает, бьется. Мне решительно и определенно известно, что раззолоченную среду вокруг себя, эту нашу бюрократию он всегда и нескрываемо презирал».

Много правдивого в словах Розанова, хотя он до конца, на мой взгляд, не понимал ни писаний, ни личности обер-прокурора. Однако признаюсь, что именно упоминание улицы Розановым и явилось толчком к сюжетной конструкции моего исторического повествования: все воспоминания проходят чередой — чередой прерывистой, отрывочной! — у окна, выходящего на Литейный проспект. Это и по сути верно, ибо происходящее там должно было с большой силой проявить прошлое.

Константин Петрович противопоставлял и противостоял Литейному, беснующейся толпе. Он оппонировал эпохам до последнего вздоха.

Похвальное слово практике

«Великая ложь нашего времени» — искренняя, глубокая и обнажающая суть русской проблематики статья, которая противопоставляет модной до сих пор идее народовластия его практике. В ней вскрыто реальное, отнюдь не поверхностно изложенное положение дел. Идею народовластия утвердила французская революция. Отсюда и истекает теория парламентаризма, «которая до сих пор вводит в заблуждение массу так называемой интеллигенции — и проникла, к несчастию, в безумные русские головы». Таким образцом, идея народовластия есть порождение революционного терроризма. И пример Америки настолько специфичен, что не может служить в данном случае серьезным аргументом. Америка никогда не управлялась монархом. Лондон слишком далеко от Нью-Йорка. Между тем Англия, невзирая на огромные успехи Америки и все благородные рассуждения об исключительности парламентской системы, предоставляющей народу равенство и свободы, давно не гильотинирует и не расстреливает своих королей и их семьи.

Наотрубались голов вдоволь и поставили на сей глупости точку.

Обер-прокурор вовсе не отрицал теоретических достоинств парламентаризма. Но чего стоит его практика?! И надо заметить, что неудовлетворенность практикой парламентаризма, которую выражает Победоносцев, не вызывает ни у кого никакого противодействия. На этот счет предпочитают не рассуждать. Практику парламентаризма — хотя бы недавнюю — на европейском континенте иначе, как ужасной, не назовешь. Совершенно омертвленный Сталиным Верховный совет, приход парламентским путем Гитлера в рейхстаг, наконец, нынешнее положение нашей Думы. За весьма небольшими изъятиями упреки парламентской системе высказанные обер-прокурором, существенно меняют ее социальную значимость и сокращают количество сторонников, несмотря на промывку мозгов, предпринимаемую различными партиями. Конфликт с Лорис-Меликовым и Абазой, резкие выступления обер-прокурора в защиту самодержавия, критика реформаторской ситуации, демагогии и нежелания заглянуть в будущее, навязываемое террором и менее крайними, но все-таки революционными движениями, — вот что лежало в основе занятой Константином Петровичем позиции. На пути к ней было совершено немало ошибок и прежде остального в национальном вопросе.

К чему бы мы ни прикоснулись в статье «Великая ложь нашего времени», поражает практичность взгляда, непонятно каким образом накопленный опыт и черты пророчества. Вот, например, с чего начинается третья глава: «Величайшее зло конституционного порядка состоит в образовании министерства на парламентских или партийных началах. Каждая политическая партия одержима стремлением захватить в свои руки правительственную власть и к ней пробирается».

А разве не так? Не так, когда дело касается большевизма, пришедшего к власти с помощью террора, и не только своей партии. На большевизм поработали и эсеры. И что в итоге? Разгон Учредительного собрания, аресты социалистов, расстрел рабочей демонстрации и прочие прелести зарождающейся диктатуры пролетариата. В Верховном совете — этой пародии на «советский парламент» — вообще никаких партий не сидело, выборы превратились в уголовный фарс, агитаторы созывали голосующих, стуча сапогами в двери или бросая бюллетени в урны пачками. Сталин с прихвостнями баллотировался в одном Бауманском районе и получал без малого сто процентов в свою поддержку.