Полубородый - Шарль Левински

в монастырский лес и нашёл распятие. Старый резчик по дереву сдержал слово и установил его на небольшой поляне; оно выглядело так, будто от века стояло здесь. Лицо Спасителя он сделал таким, как я и хотел, Он улыбался тебе навстречу, как будто говорил: «Не горюйте обо мне, скоро я буду на небе, а там мне не будет больно».

Я прочитал Отченаш и поблагодарил святого Христофора, что хранил меня на всех путях. Я молитвенно попросил его позаботиться о маленькой Перпетуе, если она оказалась у него в раю. А про себя решил, что сочиню историю, в которой новорождённая девочка попадает на небо и оттуда творит чудеса. Она любимица всех святых, воображал я, все играют с ней, потому что она самая младшая. И святой Иосиф, а он ведь плотник, вырезал для неё водяное колесо.

Аннели сразу после нашего возвращения снова принялась за свои лекарства, как она это называет, мы почти не разговаривали, и чаще всего мне приходилось слышать её храп. Когда она просыпалась, у неё было затруднённое дыхание, но об этом она не хотела говорить, это, мол, тебя не касается, сказала она, делай, что велела. Но она ничего мне не велела.

Поэтому у меня было время сходить в свою деревню, и на этот раз мы с Поли повидались. Я даже думал, он мне обрадовался, но он сказал, что у него мало времени, важные дела, но всё надо держать строго в тайне, а потом я сам увижу, что он готовил. Мне эта скрытность напомнила времена, когда он организовал своё звено и устроил нападение на Финстерзее; надеюсь, он не повторит эту глупость. Я поговорил об этом с Полубородый, и тот, к моему удивлению, сказал, что Поли прав, что примирительные речи Гени ни к чему не приведут. Нам хватило времени даже на партию в шахматы, но мой король уже вскоре был окружён; боюсь, я совсем разучился играть.

Поскольку Аннели не поручала мне ничего определённого, приходилось искать работу самому, чтобы быть ей полезным подмастерьем. Я принялся делать из её участка, заросшего бурьяном, огород, это хотя и тяжёлая работа, но она мне по нутру, потому что по результатам сделанного сразу видишь разницу, не то что на нашем поле в деревне: сколько камней оттуда ни выноси, меньше их не становится. Иногда я думаю: кто-то проклял наше поле, и стоит только отвернуться, новые камни так и лезут из недр земли.

Я замечаю, что мысленно продолжаю говорить «наше поле», а ведь оно теперь принадлежит Шоршу Штайнеману. Он со своей семьёй и в наш дом перебрался, там для них больше места, чем на их Голодном подворье. Но у меня в мыслях это по-прежнему наш дом; я думаю, там, где ты родился, никто другой не может чувствовать себя дома.

Но что толку от этих мыслей.

Я как был неженкой, так и остался таким, но у меня всё-таки две руки, а обращаться с лопатой я научился у старого Лауренца. Кроме того, работа на участке, заросшем сорняками, напоминает мне о матери. Когда она звала меня к себе на помощь в нашем огороде, мне это казалось обузой, но теперь-то я знаю: то было соизволение. Больше всего хлопот доставляет клён, он сеется всюду, и первые его ростки легко выдернуть, но уже через год он так прочно сидит в земле, будто на каждом корешке висит по чертёнку и держит изо всех сил. Господин капеллан сказал однажды в проповеди, что грехи подобны клёну: его семена разлетаются по всему свету, и если не уследишь и вовремя не искоренишь их, то от побегов уже не избавиться. В саду-то можно их подкопать и всё-таки вытянуть; а как быть с грехами, господин капеллан не сказал. Может быть, и сам не знал.

Я боюсь, что клён скоро снова отвоюет этот огород. С тех пор как Аннели заболела, многое изменилось.

Началось всё с того, что она стала прихрамывать, вначале немного, а потом всё больше. Она говорила, что перенапрягла ступню на переходах из деревни в деревню, но она отдохнёт – и всё пройдёт само собой. Но лучше ей не становилось, а наоборот только хуже, на правой ноге она уже почти не могла устоять, и в конце концов она мне разрешила посмотреть, что там у неё на ступне. Вид был безрадостный: большой палец и тот, что рядом, почернели совсем, а следующий уже тоже начал темнеть. Аннели сказала, это от холода и летом дело пойдёт на поправку, но у её пальцев был не только больной цвет, но и больной запах, и я его узнал: такой же запах исходил тогда от гниющей ноги Гени. Она ни за что не хотела заняться лечением, говорила, лекари только усугубляют болезни, но я не оставлял её в покое, как она от меня ни отмахивалась. В конце концов я своего добился, и она прихромала со мной к воротам монастыря, опираясь на меня всей своей тяжестью. К счастью, привратником был новый брат, из граубюнденских, и он меня не знал, иначе бы не исполнил мою просьбу позвать к нам санитара. Брат Косма осмотрел ступню, но ничего не сказал насчёт мази, какую можно было бы нанести, вообще ни про какие лекарства не упомянул, а сказал, что единственное средство – это молиться святому Антонию: дескать, это его огонь воспалился в ступне Аннели, и кроме него этот огонь, гангрену, никто не погасит. На меня он всё это время не обращал внимания, и я уже думал, он меня не узнал, но когда Косма уже собрался уходить, то повернулся ко мне и сказал:

– Спасибо тебе, что вернул моё одеяло.

Про Антониев огонь я раньше только слышал, но никогда не видел. Одни говорят, эта болезнь – наказание небес, другие убеждены, что её изобрёл чёрт; может, правы и те, и другие, а может, и никто. Средства против этой болезни, кажется, нет, только раз кто-то сказал, что от гангрены исцелился один король тем, что пил кровь девственницы, но это кажется мне выдумкой, да к тому же плохой. Мы пробовали молиться святому Антонию, но это не подействовало; следующий палец у Аннели тоже почернел, а потом, похоже, то же самое началось и на другой ноге. Я подумал, что единственный, кто может что-то посоветовать, это Полубородый, и я бы с радостью привёл его к нам, но не мог оставить Аннели одну. В конце концов я выстелил старую тележку