Лина ТриЭС - Третья истина

— И, слава Богу! Саша, а фантазия?

Наступали самые любимые Сашей мгновения, когда «запертый» обстоятельствами Виконт со всей серьезностью предается какому-нибудь несерьезному делу. И, конечно, с ней. Она постаралась заинтересовать его:

— Пусть будет так: вы начинаете что-нибудь со своей необыкновенной фантазией, а я порчу. Правда, интересно?

— Просто замечательно! Ты что, издеваешься надо мной? Мелкокалиберный Герострат. Тяжелый рост! Начала с Психеи и добралась до моих мозаик? А дальше что? Страшно подумать!

— Виконт, вы мне эту Психею никогда не простите? Вы уже сто раз меня поругали за нее. Иносказательно, но все же… Неделикатно поминать человеку его неуклюжесть.

— Злостное сокрушение, хотела сказать! Ведь восстановить ту же Психею, как следует, так и не удалось… Кстати, ты и сейчас чересчур порывистая в движениях. И точностью они не отличаются.

— Опять ругаете? — Саша съезжая с валика, «боднула» Виконта в ухо. — Это точное движение?

Он засмеялся, слегка хлопнул ее пальцами по лбу, ухитрившись одновременно водрузить снова на валик дивана:

— Вот точное! Вернемся в наши дни. Ты грозишь изничтожать мои замыслы, а я должен молчать?

— Поль! Это же игра…

— Игра вандалов, игра ордынцев!

— Ну, Виконт, вы же несерьезно, правда? Правда? Вам скучно или вы улыбаетесь, я не пойму… Ну, послушайте меня, поподробнее: вы начинаете. Так? Раз, два, три, четыре…, девять, десять… Вы имеете в виду что-то, а я изменяю… «Порчу» я неправильно сказала просто…

— Вообще-то, желательно четко формулировать свои мысли. В этом у тебя тоже пробелы.

— Виконт, ну послушайте же до конца: я изменяю — вы придумываете. Я придумываю, вы изменяете… мы друг другу ничего не говорим при этом, только изменяем и изменяем…

— Никогда еще, Александрин, тебе не удавалось произнести ничего более бестолкового.

— А кто виноват? Я поспешила, чтобы отвести напраслину, понятно, что пострадало качество объяснений. Слушайте еще раз, только, чтобы я не боялась ваших замечаний.

— Еще раз — это чересчур. Слушать такое! Кое-что я уловил: намечаю десятью фишками контур, не открывая тебе, что за фигуру я имел в виду. Ты дополняешь рисунок по своей фантазии и так далее. Верно?

— Поль, Вы уловили ВСЕ!

Виконт очень быстро попрал ее авторские права, вводя в игру свои дополнения и правила:

«Нет, Александрин, уговоримся: выкладывать изнутри можно только в замкнутом контуре. Если я стану работать над правым нижним углом, а ты начнешь, по неизвестным соображениям, изукрашивать противоположный, игра потеряет смысл… Линию надо продолжать» и тому подобное.

Они оба умели увлекаться, и не смогли бы сказать, сколько прошло времени, прежде чем Виконт снова облокотился о спинку дивана:

— Все. Собирай, протри платком. — Он дернул плечом, давая понять, что платок лежит в верхнем кармане рубашки. Саша достала платок, как всегда поражаясь его ослепительной белизне. Свои Саша стремилась держать в чистоте, и стирала, и гладила. Но им было далеко до собратьев, принадлежащих ее воспитателю.

— Виконт, а когда вы свои платки стираете? Я что-то не вижу. И как?

— Я стираю? Ладно, Саша, шутки в сторону. Перекусим и надо поспать, силы еще потребуются.

В принесенном им пакете оказалась не только всякая снедь — от пирогов из серой муки с разнообразной начинкой до моченых яблок и китайского чая в термосе, — но и скатерка, которой он аккуратно покрыл столик-мозаику. Поев, он подвинулся от центра дивана к валику. Саша привычно устроилась головой на его колене. Поглаживания по ее коротенькой стрижке становились все реже, потом вообще прекратились, наверное, Виконт уснул, но руку с ее головы не убрал. Вскоре и она погрузилась в приятный сон. Спала долго, по ее ощущению, часов двадцать, временами просыпаясь. Отдавала должное пирогам с чаем — после болезни она все время чувствовала зверский аппетит, наблюдала, как давно вставший со своего места Поль что-то подправляет в мебели и снова засыпала.

Когда Саша проснулась в очередной раз, он стоял около шкафа, взявшись за боковину. Она услышала снаружи отдаленные голоса и вскочила. Виконт стал медленно отодвигать шкаф.

— Поль, вы хоть приготовьтесь. Вы знаете, в чьи объятия мы сейчас попадем?

— Нет, а ты что — знаешь?

— Вот потому и страшно…

— Никого там нет, Александрин, да и нечего нам бояться, если ты, конечно, поставишь на место буфет, намеченный тобой на вынос.

— Да ну, Виконт! Вы скажете… в критической ситуации… Давайте, я первая выскочу! И побегу. Отвлекая…

— Куда выскочишь?

— Навстречу опасности!

— А!

Он задул свечу, спрятал ее в карман, сильно тряхнул дверь — она распахнулась. Замок, судя по звуку, упал на землю.

— Вперед, героиня. Страшно интересно, как они будут все это принимать. Эксперт прибудет, очевидно. Если раньше никто не «примет». Любуйся, бесполезная железка, — он подкинул на руке замок, который так помог им своей беспомощностью, — оберегает все эти ценности. Она выбрасывает белый флаг даже перед таким взломщиком-дилетантом, как я. Так. Этой скобой ему полагается намертво крепиться к двери. Возвращаю на место.

Раздался свисток.

— Ага, хорошо, — удовлетворенно произнес Виконт. — Охрана все-таки есть. Слава Богу! Раз так — все в порядке. Пошли!

— Побежали!!!

— Куда торопиться? Не больше четырех утра. Он подождет.

— Кто???

— Тот, который свистит.

— Да от него! Вот нас поймают, я скажу, что кто-то дурачился — поэтому попались.

— Александрин, не увлекайся. Никто не собирается нас ловить.

Они пошли медленно и их никто не догонял.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 1. ПЕТРА ТВОРЕНЬЕ

До Петрограда было еще далеко, как до Солнца. Ну, может быть, чуть-чуть ближе. Короткими переездами они добирались и на попутных, и в каком-то украинском, специальном, не подлежащем проверке, вагоне, подкупив неподкупного проводника. Деньги, золото (откуда все это у Виконта?) мало интересовали потомственного железнодорожного служащего — «пятьдесят лет при вагоне», скорее, пугали. Но брелоки на цепочке в виде слонов, башенок, туфелек и чего-то уж совсем никчемного привели его в состояние восторженного трепета:

— Внучушке… внучушке… Шонечке… Шолнышку дедулину яшному-прекрашному… штучечки-игрушечки… Дедуля привезет Шонечке-шчаштьицу. Шейчаш, мои хорошие, шейчаш, в моей купе поедете…. Кипяточка рядом, по надобношти — рядышком… Вы Шонюшке моей радошть дарите, а штарику — шонюшкину любовь…

Так и доехали в купе проводника до Пулкова. А дальше Виконт почему-то решил идти пешком. Саше, которая еще по прибытии на станцию, где Виконт решительно покинул «меблированную комнатку», была уверена, что оказалась непосредственно в сердце Петрограда, этот пеший довесок пути был не в радость. Поэтому в отличие от неунывающего землепроходца в темно-синей куртке, барышня в специально надетых для встречи с бывшей столицей приталенной желтой жакетке и кокетливом тоненьком платочке, держала путь в хандре и брюзжании.

Она обратилась к Виконту с хмурым вопросом, долго ли идти, и услышанное в ответ безаппеляционное: «Не меньше трех часов! Если назрели претензии, Александрин, обрати их к Петру Великому, это он затеял строить город так далеко от Пулкова, то есть от шведской мызы Пурколовской» — доконало ее окончательно. Не обделенная в литературе популярностью «последняя капля» сочно шлепнулась в чашу ее терпения и, разумеется, оказалось, что там и без нее было полно. Саша начала все больше отставать и смотреть исподлобья в спину Виконта взглядом, в котором последовательно сменялись усталость, жалость к себе, обида, тоска, боль тела и сердца, разочарование и, наконец, негодование, почему он всего этого не замечает. Так увлечен предстоящим, думает о своем, видно, вспоминает что-то… И несется, несется вперед!

Слезы, закипев на «тоске», стали медленно изливаться на «боли». В тот момент, когда «негодование» готовилось к превращению в «отчаяние», спина Виконта, преломившись в слезах, сменилась не менее искаженным фасадом, который стал быстро приближаться.

— Александрин! Это уже совсем не к чему, не жалей себя. Здесь нет изверга, влекущего за собой ослабевшее от болезни дитя. Прогулка по Царскосельской дороге! При прекрасной погоде. Вокруг, заметь, весна, сады цветут, птицы. Рай.

— Вы как-то уже рассказывали про весну и про птиц, — проплакала Саша.

— Я не рассказываю, я обращаю твое внимание… Они вокруг! — он широко взмахнул руками, приглашая полюбоваться. Но Саша упрямо смотрела вбок, сознавая, что слезы уже свободно скатываются по щекам:

— Не пойду дальше ни шагу, ни к чему все это. Мыслимое дело — идти пешком из города в город? Мы живем в двадцатом веке…