Тума - Захар Прилепин

куда-то фальконеты, разбирали обозы, перетряхивали тёплые одёжки: нынче июль, а оглянуться не успеешь – задуют ноябрьские ветры под рёбра.

В одном месте сушили убогое рваньё и дырявые чоботы, в другом – разноцветные полукунтуши, белые, с золотым узорочьем парчовые жупаны.

Было приметно, что запорожцы который год бьют и грабят шляхту.

У них было куда больше, чем у донцев, ляшских сабель, зато персидских и московских – много меньше.

С полсотни хохлачей выехали провожать, как родню, донцев.

Раздайбеда вклинился меж старшиной, поворачиваясь то к Осипу Колуженину, то к Ходневу Корниле, гулко ударял себя в грудь:

– Атаманы, а любого казака спросите на всём стану: пойдёт ли он биться с братами-донцами? И любой побожится: ни в жизнь! Никогда сечевик с донцем биться не станут… А и так скажу: многие здесь, как стали догадываться, что, может, мы и не к горским черкесам идём, а под Черкасск, ломить братов донских, – запечалились. И пошли тогда до Хмеля: прости, молвили, батька, ну ежли так – развернёмся и уйдём, Бог нам судья. Вот те крест, Осип! – Демьян перекрестился. – Корнила! Вот те крест! – и перекрестился снова. – Хмель же, и не раз, и не два ответствовал на кругу: казакам донским дурна чинить не станем. И сам на икону крестился, и крест целовал! Воистину так, браты, верьте!

Атаманы слушали молча.

Над казаками кружили комариные тучи, привлечённые духом хмельного человечьего пота.

Вскоре Осип попридержал коня – и, оглядев хохлачей, сказал:

– То наше поле, мы не потеряемся. Мир на стану, браты-казаки, вертайтесь! А мы дале пойдём, до куреней своих.

…распрощались.

Только тронулись – и Степан расслышал, как Осип, не таясь казаков, поделился с Корнилой:

– …дивлюсь так, что сердце колобродит во всю грудь, Корнила. Пришли те хохлачи Черкасск имать, в осаде нас неволить, изводить под самые корешки. Так, ты слыхал, ещё у нас на то и провианта испросили! Стоят, ети их мать, у Черкасска, сабли точат! И – челом бьют: а харчишек подвезите нам, донцы-атаманы, – оголодали, пока добирались… Вот племя – дети аманатовы!..

Станица, опасаясь гнева Осипа, поначалу не подавала виду, что расслышала атамановы слова. Но здесь Дронов не выдержал – и добавил, толкая Аляного:

– А на завтра явятся, скажут: зелья нету у вас?.. И соли б нам!.. И мучицы!..

Казаки не выдержали – и начали посмеиваться.

– А что за гарна пушечка на башне торчит? – продолжал христарадничать от имени сечевиков Дронов. – Не выкатите нам стрельнуть вам по ворота́м?..

Корнила строго обернулся на Дронова, но здесь вдруг Осип скрипуче хохотнул.

Теперь уж никто сдерживаться не стал: по степи раздался гогот казачий, нарастая всё больше.

Иные в гриву коню так и падали лбом с размаху, другие ж кулак закусывали. Даже поп, будто стесняясь, хватал себя за потную бороду, чтоб не выпустить смех наружу.

Колуженин вроде и не смеялся боле, но мясные уши его, будто вросшие целиком в голову, багровели всё сильней.

…по распоряженью войскового атамана Наума Шелудяка, Тимофею Хмелю доставили осьмину проса толчёного, пшеничных сухарей и бочку вина.

Две седмицы спустя запорожский стан снялся и отбыл на свои шляхетские украйны.

Донская станица провожала их, чтоб никого впопыхах не позабыли.

Шапками помахали с пригорка.

– Пока до запорогов дойдём – татарву не бейте! – кричали сечевики напоследок.

– Подержите мир до вересеня! – молили.

– Должники будем вам, браты донские!

…день спустя понеслись черкасские казаки в степь: дозоры высмотрели кочующий ногайский улус.

…так и не замеченные ногайцами, нагнали на четвёртые сутки пыльное облако, ползущее за улусом. Две тысячи запряжённых волами повозок, тягуче скрипя, в блеянье овец и мыке коров, шли на Кубань.

Из засад своих видели казаки покрытые войлоком круглые юрты, установленные на высокие двухколёсные телеги. Крыши их напоминали купола: издалека мнилось, что часовни, растерявшие кресты, катят в долгое паломничество. Иные юрты были обтянуты поверх войлока разноцветными тканями, и выглядели весело, как праздничные бабьи платки.

Кое-где сквозь купола пробивались чёрные дымы: там готовили.

…одновременно, как обрушившаяся каменная гряда, возник грохот.

Взвились в небо тучи птиц. Казаки, во главе с Колужениным, широким кругом обошедшие улус, встретили ногаев с холма пушечным огнём.

Нагоняя хвост улуса, хлынула казачья конница. Вкруг них начала взбиваться, поднимаясь всё выше и выше, преображаясь в чудовищную волну, непроглядная пыль.

Оголившая сабли лавина катилась слева, чтоб на подлёте к улусу не перестрелять друг друга.

Степан, чуть пригнувшись, не слыша в себе и толики страха, нёсся к юрте в самой узорчатой ткани.

Взревели, торопясь прочь от гибели, волы.

Немногие конные ногаи, на ходу стреляя из луков в огромную пыль, понеслись казакам навстречу, но их – казалось, вовсе без затрудненья, – разметали, снесли, стоптали.

Перепуганные, во все стороны побежали овцы. Коровье стадо, видя несущихся казаков, вшибаясь в кибитки, заторопилось вперёд – туда, где в чёрном облаке стояли казачьи пушки.

Следующий залп в разы усилил смертный, вставший над степью вопль: заорала поуродованная скотина.

Степан держал в руках одновременно уздечку, нагайку, саблю и пистоль.

Успел углядеть, как нёсшийся рядом брат Иван метнул верёвку с закреплённым четырёхконечным якорцом и, поймав деревянный бок повозки, повёл коня вправо, заваливая юрту набок.

Вол бился в ярме, таща и разламывая рухнувшую повозку. Вхолостую крутились её колёса.

Степанов конь, вдруг завидев образовавшуюся преграду – другую поваленную юрту, откуда высовывался плечом и головою, высвобождаясь, ногай, – резко храпя, стал, и, присев на задние ноги, длинно прыгнул в сторону. Прыжок не помешал Степану выстрелить в голую спину человеку, выбиравшемуся сквозь переломанные прутья.

Из выпавшего на дорогу казана высыпался просяной талкан.

Изуродованная колёсами, с поломанным лицом, лежала посреди шляха ногайка, прижимающая к себе дитя. Вцепившись одной рукой в материнские волосы, другую, с раскрытой маленькой пятернёй, дитя тянуло в сторону бородатых людей, кружащих на лошадях.

Иван рубил постромки, высвобождая волов.

Степан, ныряя головой в пыли, пронёсся дальше.

Фёдор Будан, с коня орудуя бердышом, рубил другую юрту, каждым ударом пробивая в ней огромные прогалы, – мотались лохмотья войлока, свисали ремни, крепившие прутья юрты. В проёме показался ногай с луком в руках. Будан без суеты, играючи, завалился вправо – стрела ушла в небо. Подоспевший Степан выстрелил в дыру кибитки, не видя, попал или нет, но успел заметить, как вынырнувший Будан всё тем же бердышом разнёс голову одному из волов, тащившему юрту, и та сразу встала. У вола повалились в траву алые мозги, окровавленная шея блеснула на солнце, как рыба.

…окинув глазами степь, Степан видел, как несчётные овцы вперемешку с ногайскими детьми разбегаются