Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович

Узнала ведомо.

Денис, как ошалелый, кинулся назад в кружало и прямо за стойку, к целовальнику.

— Пусти, Христа ради, двором пройти!

Целовальник к таким делам привычен. Мало ли от кого человеку прятаться доведется. Провел его через заднюю избу во двор и дорогу указал.

Письмо

Дьяк Алмаз Иванов получил из Смоленска опросные листы, прочитал и прочь кинул.

— Надо было дьяку грамотку написать, — подумал он. — Вишь, воевода там дурак. Пошто Ивана Баранникова к обыску допустил. Ведомо, он всех и научил. Зови сюда Емельку Кривого. А Ондрейку да Афоньку ученика, да Феклицу-горбунью привесть, да не разом пускать — я скажу.

Стрелец ввел за рукав рваного армяка Емельку. Правого глаза у него совсем не было. Впадина одна осталась, красная. Зато левый смотрел за оба — быстро и зорко.

— Говори, Емелька, что про Ондрейку Федотова ведаешь, — сказал дьяк Алмаз Иванов.

— Ондрейка, — заговорил сиплым голосом Емелька, — злой колдун, и я все его волшебство ведаю.

— Чего ж ты ране про то не довел? — спросил Алмаз Иванов. — Ведаешь государев указ — на колдунов да на ворожей доводить без задержки.

— Ведаю, государь, да Ондрейка велел мне с великою пригрозою про то не сказывать. Сулил: как де я одно око из тебя вынял, так и душу из тебя выму.

— А как он глаз у тебя вынул? — спросил дьяк.

— Не сам, государь, а бес. Велел он мне, Ондрейка, зелье свое колдовское мешать, кое он в ночи варивал. А сам стал приговаривать: «Бес Нарадил да бес Сатанил, слуги верные, явитесь ко мне…» — тут я пест бросил и в ноги ему кинулся: — Отпусти, молвлю, Ондрей Федотыч, душу на покаяние. — А он: «Сиди де, околев, — не твое то дело. Мешай, знай, да, мотри, голосу не подавай». А сам наговаривает. А как бес в трубу шарнет, я и вскричал не своим голосом и на земь пал. А бес ко мне, да лапой меня по роже, да когтем глаз мне и выдрал. Тут я вовсе обеспамятел. Очкнулся уж по-за избой, в канаве, меж кустов. То, ведомо, Ондрейка меня выволок.

— Скажи-ж ты про то Ондрейке с очей на очи.[45] И как он порчу на людей напускал и кого до смерти умаривал. — Веди-ко сюда Ондрейку, — сказал дьяк приказному ярыжке.

Андрей переступил порог. Красный кафтан на нем весь продрался. Увидел Емельку, отворотился и глядеть не стал.

— Говори, вор Ондрейка, — крикнул на него дьяк, — каким обычаем ты бесов вызывал и на Емельку напускал, что ему бес глаз выдрал?

— Не было того, государь, — сказал Ондрейка тихо. — Не ведаю я, как и бесов-то вызывать. Шибко вино пил Емелька. Какой ему бес глаз выдрал. Сам опился да в канаву повалился, на сук глазом-то и напоролся. Я же и лечил.

— Лечил! Дался я тебе! — крикнул Емелька с сердцем. — Ведаю я твою лечбу. Извел бы меня, как Мелеху кузнеца.

— Пошто клеплешь? — прервал его лекарь. — Мелеха от мертвой животины занемог. Кожу сдирал да руку порезал. От того и помер.

— Брешет он, государь, — сказал Емелька. — Перст единый кузнец порезал. С того бы не помер. Ондрейка злобу на его имел, вот и напустил по ветру. Многих людей вор Ондрейка по Смоленску извел.

— Не слухай ты его, государь, — взмолился Андрейка. — Пьяница он, Емелька, вор и бездельник. Я про то князю Черкасскому довел. Тот его с полка и сместил. С той поры он на меня злобится.

— То он брешет, государь, — заговорил снова Емелька. — Ондрейку самого князь Черкасский с полка сместил, как по Смоленску гул пошел: — Ондрейка-де людей портит да умаривает.

— Не было того, государь, — сказал Андрей. — Шлюсь на смольчан. Вели их опросить, государь.

Не знал Ондрейка, что уже был опрос смольчанам, и опросный лист у дьяка на столе лежал, он тот лист незадолго сам читал. Да не хотел Алмаз Иванов про то говорить. А тут как раз подъячий вошел и ему что-то на ухо пошептал.

— Пошто мне к ему итти? — сказал дьяк. — Веди его сюда.

Подъячий отворил дверь и махнул кому-то.

На порог ступил поп Силантий. Завидя Ондрейку, он, было, назад подался, да раздумал, перекрестился и дьяку поклон отдал.

— До тебя я, Алмаз Иваныч, — начал поп степенно. — Грамотка ноне из Смоленска пришла не то Ондрейке, не то жонке его, Олене, от родителя Оленина. Вот я и принес тебе. Може, и на пользу Ондрейке будет. Сам то я не чел. — И поп хитро посмотрел на дьяка.

— Ну, ну, давай! Чти грамотку, Бориско, а я послухаю, — сказал Алмаз Иванов подъячему.

Подъячий начал:

«Олена Иванова, здравствуй о Христе и буди хранима Богом. Поехал на Москву мой человек, прикащик, Денис Клочков. А как он тебе грамотку мою принесет, а ты вели его накормить, потому что он добрый человек. И он тебе про меня и про робят все скажет. От меня тебе, Олена, поклон. А про твою беду я ведаю. А у нас тут Емелька про Ондрейку твово то̀ наговорил, что и невесть что. А я снес дьяку почесть, чтоб он про то на Москву не довел. А тот дьяк вышел плут и мошенник, и зря я ему полтину дал. Потому, как того Емельку велено на Москву привезть. И он там, Емелька, Ондрейку в конец сгубит. Кабы я был на Москве, я бы все то дело справил. А ты, Олена, хошь ты и баба, а ты не скучь,[46] хлопочи об хозяине. Опричь тебя некому. Однаконечно, бы нам проведать, хто на Ондрейку доводит и показывает. И ты испеки блинков да пирошков и налей по маленьким скляночкам водочки, да тем людям посылай, да почаще, чтобы они до Ондрейки добры были. А наипаче дьякам да подъячим почаще челом бей, да почесть носи. Все дело дьяки да подъячие вершат. Куды захотят — туды и поворотят…»

— Вишь ты, как рассказывает, — сказал дьяк, — ну, погоди он… Чти, Бориско.

— «… ты за почестью не постой, — читал подъячий. — Я тебе денег десять рублев посылаю с тем Денисом Клочковым. И еще грамотку я пишу Пахому Терентьеву. У его всякий запас есть — и седла, и узды добрые, и вся снасть. Пусть он тебе того товару даст за мой счет. А ты тем товаром старшему дьяку челом побей…»

Дьяк крякнул и поерзал по лавке. — Вишь, расстарался поп, — подумал Алмаз Иванов. — Помалкивал бы лутче до времени, толстобрюхий. Не миновала бы меня почесть.