Идеалист - Михеев Дмитрий Федорович

— Прошу прощения, Снегин — ведь это чисто русская фамилия?

— Да, я думаю… а что? — удивился Илья.

— В таком случае я ошибся. Я сказал Барбаре, что вы либо латыш, либо эстонец.

— Почему вы так решили? — смутился Снегин.

— Я бывал в Таллине, в Риге, а так как я люблю наблюдать расовые отличия и особенности…

— Конечно, — перебила его Барбара, — вы такой высокий, блондин, и скулы не такие, — она прижала кулаки к щекам, — нос не картошкой, а глаза не маленькие и не злые.

— Бог ты мой, что у вас за представление о нас, русских! — воскликнул Илья. — Мы с вами славяне, ближайшие родственники…

— Да, это так, к сожалению, — сказал поляк, — и поэтому я, конечно, пристрастен, но и снисходителен к вам в гораздо большей степени, чем венгры, к примеру, или прибалты. В Таллине меня никто не слышал, когда я обращался по-русски, мне приходилось везде подчеркивать, что я поляк.

Он говорил по-русски до противного правильно, и что-то в его манере возбуждало в Илье бессознательную оппозицию. Казалось, Карел вот-вот рассмеется и обратит все сказанное в шутку.

— Вы, как философ, никогда не задумывались над тем, почему на рынке общественного мнения ваша нация так низко котируется? Скажем, эстонцы считают себя выше остальных своих соседей и признают известное преимущество за немцами, латыши считают себя выше литовцев, белорусов и русских, но признают первенство за эстонцами и т. д. Но русские почему-то по любой шкале — кроме собственной — стоят ниже всех. Правда, в глазах тех, кто с вами непосредственно не граничит, вы обладаете большим количеством достоинств…

— Карел, как тебе не стыдно! Что за расизм! — не выдержала Анжелика.

— Не понимаю, почему нельзя обсуждать эту тему… почти всегда наталкиваешься на болезненную реакцию. Мне кажется, с философом, с цивилизованным человеком можно спокойно говорить на эту тему.

Снегина, который уже кипел и готовился наброситься на поляка с резкими контробвинениями, последние слова Карела заставили сдержаться.

— А вам не кажется, — спросил он, — что подобного рода мнения являются уделом толпы, самых что ни на есть культурных низов, и обсуждать их, по меньшей мере, не научно? Только для дегенератов все китайцы на одно лицо, а все негры — обезьяны.

— Это, конечно, глупость, — вмешалась Барбара, которая уловила упрек себе, — тем не менее, национальное лицо все-таки существует. Допускаем на мгновение, что мы живем в гостинице и не знаем, кто наши соседи. Спрашиваем портье, и он говорит, что справа живет семья англичан, слева арабы, а там монголы… Разве это нам ни о чем не говорит?

— Не знаю, может быть, — ответил Снегин. — Я бы, пожалуй, предпочел, чтобы он сказал, кто они по профессии: крестьянин, математик или скрипач.

— Американский фермер, закончивший колледж, или тамбовский мужик — колхозник? — ядовито спросил Карел. — Разве между американским фермером и ученым больше разница, чем между тем же фермером и вьетнамским крестьянином? Американец есть американец… Я сразу же представляю себе делового, самоуверенного, трудолюбивого и простого в обращении парня… да — и честного к тому же.

— Ну, а тамбовского колхозника? — с трудом произнес Илья.

Они подошли к балюстраде, и Барбара, выразив несколько преувеличенный восторг, спросила, указывая на подсвеченные купола слева за рекой: «Ой, что это?»

— Новодевичий монастырь.

— Красивый, а монашки там есть?

Илья покачал головой.

— Жалко. У нас в Кракове много, — задумчиво сказала Барбара. — Ненавижу разговоры про нацию, кровь, про типичных поляков или русских. Для него немцы über alles, а поляков он не любит, может, даже больше, чем русских. Она тоже расистка, только вас стесняется…

— Почему, я не стесняюсь, — заговорила наконец Анжелика, — просто не успеваю за вашими репликами. Я думаю, есть большая разница между культурной частью нации и некультурной: культурные люди мало подходят под определение «типичный представитель», их личность превышает национальные рамки…

— В таком случае создатели национальной культуры не являются типичными представителями нации. Каким же образом они не только отражают, но даже создают «национальный дух»? — возразил Карел. — Другими словами, Толстой, Достоевский, Рахманинов, Глинка — не типичные русские, ты это хотела сказать?

— А что ты хочешь сказать? — напустилась на него Анжелика. — Что они были такими же ленивыми, пьяными лодырями… как это?… затюканными?

— Ну, это сегодняшний русский затюканный… Глинка был страшный обжора, Мусоргский — пьяница и лодырь, Есенин — дебошир и пьяница, Чайковский…

— Карел, прекрати! — неожиданно резко оборвала его Анжелика, — если для тебя типично русские черты — все, что есть плохого, тогда посмотри, какой плохо воспитанный, нетактичный сам есть! Как можешь критиковать других?!

— А-а-а, мы, поляки, ничем не лучше — такие же грязные, ленивые, неорганизованные, только еще мелочные и спесивые. Я отнюдь не ставлю свою нацию выше других — у меня нет ни шляхетской крови, ни спеси.

Он взглянул на сестер насмешливо и горько. Чувствовалось что-то личное в его упреке, и впервые за вечер нечто вроде симпатии к поляку шевельнулось в Илье.

— Вы знаете, — сказал он, останавливаясь и преграждая всем путь, — мне кажется, что чем культурнее человек, тем меньше в нем чувствуется национальное, ибо культура наднациональна. Ученые, например, во всем мире очень похожи. Если же культурный человек наделен творческим потенциалом, то он вообще выпадает из всяких категорий и рамок…

— Пойдемте к воде и, пожалуйста, прекращаем споры! Такой теплый, приятный вечер… — сказала Анжелика.

Девушки прошли вперед, а Карел придержал Илью и сказал:

— Вы помогли мне сформулировать мысль, которая давно не дает мне покоя. В наше время ученые превратились в ремесленников, они не творят, они работают — во всяком случае девяносто девять процентов из них. Я хочу сказать, что они действуют по заранее известной методике. Только очень немногие творят, то есть создают методику. Вот почему они похожи друг на друга, как новые пятаки.

— Н-да, пожалуй… — удивляясь самому себе, согласился Илья.

Он откровенно устал. Резкость, неожиданность суждений его новых знакомых, в особенности Карела, мешали ему добросовестно вникнуть в суть этих суждений. Он ощущал их частичную правоту, и вместе с тем внутри него все восставало, противилось… Он изо всех сил сдерживал себя и с болезненным, почти сладострастным любопытством ждал новых откровений поляка.

Глава III

Они брели по аллее у самой реки. Стояла теплая, мягкая пора ранней осени — не то продолжение лета, не то его отголоски. Тишина, блики, вздохи осенней воды действовали умиротворяюще, и споры незаметно погасли. Карел с Барбарой отстали, затеяв древнюю и весьма философскую игру с водой: они бросали в нее камни, а она делала вид, что сердится.

Илья с Анжеликой смотрели, как возмущаются, мечутся блики.

— Скажите, пожалуйста, как вас занесло в эту варварскую страну? — спросил он, и она с легким подтруниванием над собой рассказала, что они с сестрой закончили четыре курса филологического факультета в краковском университете по специальности «русская литература», а затем, чтобы легально сбежать из дома, участвовали в конкурсе на поездку в Москву. Видимо, смеялась она, они так всем надоели в Кракове, что от них решили просто избавиться хотя бы на один год, если им вообще удастся выжить…

— Почему? — улыбнулся Илья.

— Они там думают, и первый, конечно, отец, что если мы не умрем здесь от холода, то от скуки — обязательно. И тогда он скажет: «Ну, что я говорил!»

— Хм, любопытно поговорить с вашим отцом… Ну и как вы, справляетесь со скукой?

— О, да! Первый раз в жизни мы почувствовали себя свободными и теперь немножко хмельные. Вы знаете, как нас воспитывали дома! Ужасно, настоящий монастырь! А здесь так весело, и столько новых знакомств за несколько дней! Но тоже, придется много заниматься — мы должны сдать десять экзаменов, чтобы получить советский диплом. Але можно мне тоже немного спрашивать? — спросила она с лукавой усмешкой. — Правда, что вы занимаетесь диалектическим или историческим материализмом? Мне так странно думать… У нас эти профессора бывают самыми скучными и немного такими… — она неопределенно качнула рукой.