Без веры и закона - Марион Брюне

Дженни на бис. Бархат раздвинулся, но вместо Дженни на сцене стояли три девушки, они стали одновременно вскидывать ноги под веселенькую музыку, которую заиграл пианист.

Я искал Дженни глазами. Видимо, алкоголь толкал меня на подвиги, я отлепился от стойки и попытался найти Дженни в зале. Мы с ней словом не перемолвились со дня нашей прогулки на реку, и теперь я обязательно должен был что-нибудь предпринять. Наша игра в прятки почему-то меня вдруг взбесила. Я решил перехватить ее в малом салоне — догадывался, что там она будет переодеваться. Взял да и двинул туда через весь зал. Задумайся я хоть на секунду — убежал бы. А так я появился там будто по праву завсегдатая, и сидевшие там девушки мило мне улыбнулись. Я увидел Дженни, она еще не успела переодеться, соблазнительная, возбужденная танцем, она тяжело дышала, у нее высоко поднималась грудь, и мне было очень трудно не смотреть на нее. Мне показалось, что она мне обрадовалась. Она стала подниматься по лестнице и поманила меня за собой. У двери Дженни ко мне повернулась, и я протянул руки, чтобы ее обнять, но она вздрогнула и отвела мои руки.

Я почувствовал себя униженным.

— Значит, со мной не хочешь, а с этими типами…

— Не хочу чего?

Я набычился и больше ничего не сказал. Как маленький упрямый мальчуган.

— Гарет Блейк, ты что, думаешь, мне все это дается легко?

И как назло в эту минуту в конце коридора замаячил шериф. Вполне возможно, он как раз искал Дженни — это он-то, с набрякшими мешками под глазами, с нависшими красными веками, из-за которых казался полным идиотом. Он увидел Дженни, увидел меня, вздохнул, развернулся и ушел. Я весь напрягся, глядя ему вслед.

— Я его убью, — процедил я.

Дженни крепко взяла меня за локоть и повернула к себе. Глаза у нее полыхали гневом, она прямо-таки жгла меня взглядом.

— Дурень! Что тебе сделал шериф?

— Ты его еще и защищаешь?

Я чуть не задохнулся от этой, как мне показалось, вопиющей несправедливости.

— Ты вообще ничего не понимаешь, Гарет! Ты тупой, как все фермеры и клуши в черных платьях, которые вздумали нас судить.

— Ничего я не тупой.

Я насупился, она меня сильно обидела, сердце у меня гулко стучало, разрывалось от стыда и горя.

— Хочешь, расскажу тебе, что бывает у нас с шерифом?

— Не хочу!

Но Дженни было наплевать на мое «не хочу», ее вопрос был риторическим, она должна была высказаться. Выплеснуть свой яростный гнев.

— Шериф потерял жену и второго ребенка, их унесла лихорадка. И он ничего не мог сделать, чтобы их спасти. Дочке было всего несколько месяцев, она еще сосала грудь. И это не просто слова, Гарет! Девочка еще несколько часов сосала материнскую грудь, когда мать уже умерла, — вот что шериф увидел, когда вернулся домой. А через несколько часов умерла и девочка.

— И что? Что меняет его несчастье?

— Он не несчастен, он тоже умер. Он зовет меня Лизбет. Ему от меня ничего больше не надо — только называть меня Лизбет. Он даже меня не трогает. Я раздеваюсь, и он утешается, просто глядя на меня, со спины. Наверное, я на нее похожа. Иногда погладит меня по плечу или по бедру. А когда гладит, всегда плачет. При нем всегда бутылка виски, и он пьет. Пьет и плачет. Честно говоря, я не уверена, что он помнит имя своего сына, который остался в живых. Сын и утаскивает его домой, когда шериф напивается так, что уже не может двигать ногами. Ну что, доволен? Картина полная или нужны еще подробности?

Что на такое скажешь? У меня все мысли разлетелись. Я и чувствовал себя дураком, и злился — но какая-то часть меня все же почувствовала безмерное горе шерифа.

— Ты совсем еще зеленый, Гарет.

— Мы с тобой почти ровесники.

— Иногда год идет за два. А твои упреки похожи на жалобы…

— Помолчи, пожалуйста. Очень тебя прошу.

Мне тоже хотелось погладить ее плечи. И бедра тоже. И чтобы она ничего не говорила. Я видел перед собой младенца, который сосет грудь мертвой матери, мать, лежащую с широко открытыми глазами, лицо моей мамы вместо жены шерифа. Я желал Дженни до боли, и ее гнев только разжигал мое желание. Она сама как будто горела: пылающие щеки, волосы, вспотевшие у корней, руки, так и порхавшие, пока она на меня кричала. Мне было легче переносить ее гнев и злость, чем угадать презрение в ее усталом вздохе. Я оказался бесчувственной скотиной, из меня в самом начале моей мужской жизни вылез тот, на кого я ни за что не хотел быть похожим, — мой отец. Меня это разобидело еще больше, я дошел до белого каления, стал действовать как в лихорадке. Я схватил Дженни, может, даже слишком резко, прижал ее к себе и поцеловал. Язык мой раздвинул ее губы с уверенностью, какой никогда еще во мне не было. Я хотел, чтобы она меня простила! Я хотел, чтобы она меня любила! Чтобы видела меня таким, каким я бы хотел быть. Каким я смогу стать, если только она этого захочет. Дженни втолкнула меня в комнату, захлопнула за моей спиной дверь, вытянула заправленную в штаны рубашку и стащила ее через мою голову, не расстегивая. Дженни била та же лихорадка, что и меня. Получилось, что гнев связал нас, вместо того чтобы разлучить. Словно наши тела решили разом излечиться от всех полученных ударов, оскорблений и унижений. Мы ничего не утратили — вот что говорили наши тела, любовно приникнув друг к другу. Мне не хватало рук, мне хотелось, чтобы их была сотня, чтобы ласкать каждую частичку Дженни. Я сказал «прости», уткнувшись ей в шею, а она закрыла мне рот поцелуем, раздела меня, разделась сама, оберегая мою стыдливость, потому что она-то уже не стыдилась, превратила меня в легкий листок, потом в мощное напряжение, в могучую пульсацию, в великана, в любовника.

Одним зубом меньше

Я готов был пустить себе пулю в рот, такая это была адская боль. Она так пульсировала, что, казалось, сердце бьется у меня в десне. Я прекрасно знал, в чем дело, и даже знал, что мне повезло: зуб, который так дико болел, находился где-то там, в глубине, а не на виду. И еще я знал, что нет другого решения: надо его вырвать.

Странное это было пробуждение, я потом долго еще о нем вспоминал. Дженни согревала меня, прижавшись