Без веры и закона - Марион Брюне

не сказал. И если я все еще не искал работу, то лишь потому, что в глубине души ни секунды не сомневался: уеду вместе со Стенсон. Знал, что она готова сорваться с места в самом скором времени. Стенсон и Дженни больше не разговаривали, а я избегал Дженни как только мог и делал это очень грубо, сам того не замечая то ли по молодости, то ли оттого, что я такой чурбан. Зато я проводил много времени с Уиллом, и с Шоном тоже, хотя с ним мне гораздо труднее было быть откровенным. Мы все продолжали упражняться в стрельбе, даже без Эверта.

Два дня спустя после нашей тренировки я решил найти Уилла и предложить ему прогуляться, взяв с собой кольты. Я нашел его на веранде бакалейщика, он сидел, свесив ноги и глядя на далекие холмы. Можно было подумать, Уилл только что проснулся: лицо помятое, волосы торчком. Я уселся рядом, а он, похоже, даже меня не заметил. От него несло койотом, и я понял, что он напился.

— Выпил, да? А для стрельбы пить не годится, — сказал я со смехом.

— Пить вообще не годится. А с моей индейской кровью тем более. Я двух стаканов не выдерживаю, просто беда. Вот, даже до кровати не смог доползти.

— А где у тебя кровать?

— Бакалейщик сдает мне комнату на втором этаже. Не высший класс, но жить можно. Я ему помогаю разгружать товар. Он тупой, держит меня за дикаря, но мне-то что — комната есть.

Мы подставили лица солнцу, оно грело так ласково.

— Ты почему из дома уехал? — спросил я у него.

Уилл вполне мог меня отправить куда подальше, я это и сам понимал. Но он отнесся вполне спокойно. Сначала вроде как задумался, потом полез в карман и что-то достал. В смуглой руке появился маленький бежевый квадратик. Уилл медленно развернул письмо. Лист был сложен раз в десять, того и гляди разорвется. Бумага очень рыхлая.

— Можешь прочитать, если хочешь.

Он увидел, что мне неловко, и прибавил:

— Я давно его получил, много недель назад.

— Ты его прочитал?

— Да. Хоть я наполовину индеец, но читать я умею. Письмо от матери. Она научила меня грамоте.

Видно было, что его мучают сомнения: он сначала протянул руку, собираясь забрать обратно свое сокровище, словно успел раскаяться, что доверил его мне, потом помедлил и решил мне его оставить, а руку сунул в карман.

— Давай же, читай.

Я сказал «сейчас» и начал читать про себя.

— Нет уж, давай вслух.

— «Мой Уильям…»

Печальная улыбка тронула губы моего друга, да так и осталась на лице. Рот слегка приоткрыт, руки крепко сжаты, он весь тянулся к словам, которые знал наизусть.

— «Мой Уильям, пишу тебе из форта Гримо, где я решила в конце концов остаться, даже после зимы».

Я остановился и посмотрел на Уильяма, а он кивком попросил меня продолжать, взгляд у него был тоскливый, а ведь письмо пришло с месяц назад.

— «Ты знаешь, каким тяжелым был этот год, и я растеряла уверенность, что смогу и дальше выжить без поддержки сильного человека. После смерти твоего отца, знаю, ты уехал с обидой на Бада, но…»

— Это тот самый гад, который меня выставил!

Я опять перестал читать. Уилл стиснул зубы, глаза у него загорелись темным огнем. Но он опять попросил меня продолжать, несмотря на обиду и гнев.

— «Я знаю, что ты уехал с обидой на Бада, но этот человек желает мне добра».

Я снова заколебался, читать ли дальше. Смотрел на друга и чувствовал ту же горечь.

— «Мы поженились весной».

Я понимал, каково Уиллу, глядел на письмо и ничего не говорил.

— Продолжай, пожалуйста, читай до конца.

— «Ты знаешь, что Бад не любит индейцев, он воевал против них, и не один раз, его дядю убили. Мы никогда не говорим о твоем отце, потому что его бесит, что я могла жить с индейцем. Я понимаю, что тебя это не радует, но я предпочитаю с ним не ссориться. Ты похож на своего отца, Баду нестерпимо видеть тебя, потому что ты моя прошлая жизнь. Я знаю, тебе все это понять невозможно, но для одинокой женщины жизнь очень тяжела, а ты уже не ребенок. Ты сильный, смышленый, индейская кровь, которая течет в твоих жилах, — это сила, которой ты сумеешь воспользоваться. Мы увидимся, мой Уильям, но пока не возвращайся, очень тебя прошу, это будет плохо для нас всех. Я о тебе думаю и нежно тебя обнимаю. С любовью, мама».

Я бережно сложил письмо и вернул его Уиллу. Мы не нуждались в словах. И без них понимали: то, что я сейчас узнал, сблизило нас еще больше. На пороге взрослой мужской жизни мы оба оказались наполовину сиротами, оба были с червоточиной, с тайными душевными ранами и болью, и это нас роднило, мы друзья — и не надо ничего говорить. Как можно влюбиться с первого взгляда, так можно с первого взгляда сдружиться.

— Теперь ты все знаешь. Или почти. Если хочешь, расскажу тебе остальное.

Своих дедушку и бабушку Уилл не знал, они умерли до его рождения. Его мама была у них единственной дочерью, они хотели еще детей, но не получилось. Семья была фермерская, мама Уилла целыми днями тяжело работала в поле, на самом пекле — с ее хрупким сложением и нежной кожей блондинки. Уилл говорил о своей матери как говорят о женщине, и это меня удивило. Для меня мама всегда была только мамой, она принадлежала нам целиком и полностью — мне, братьям и сестре. Она была еще и женой, но я считал это всего лишь необходимым условием материнства. Уилл же, говоря о матери, описывал ее в девичестве, как будто знал ее еще в те времена, и эта девушка вызывала у него улыбку. Похоже, он понимал и ее женские чувства. От этого мне стало как-то не по себе. Я увидел разницу в нашем отношении, мое было совсем детским. Наверное, мне не хватило времени: если бы я подрос, мне бы тоже захотелось открыть для себя мамин мир.

Мать Уилла выросла в Оклахоме, ферма у них стояла на отшибе, ее родители были люди грамотные и любили свою дочь. Они скончались преждевременно, их убили индейцы племени чероки. В этих местах отношения белых с индейцами были очень плохими, они постоянно сводили друг с другом счеты. Как сказал мне Уилл, ферму его бабушки и дедушки разорили воины из племени, которое подпало под Закон о переселении[7]. Чероки должны были