Небо красно поутру - Пол Линч

Скорми его овцам.

* * *

Последний взгляд на землю, произнес голос. Койл вышел за остальными на палубу посмотреть, но судно окутывал туман. Нож он выбросил в море и посмотрел с палубы сверху, как судно прет по Фойлу, море сланцевая доска серого, оживленная дождем. Слезы свои он стер рукавом. Детка малая без меня. Вовсе не того я хотел.

Воздух на палубе висел тихо в рыкливом мраке, вот только моряки болтали за работой, а пассажиры стояли маленькими стайками молча. Напрягали они беременные взоры свои к только что оставленной суше, к этой земле, всю жизнь известной стопам их, к суглинку для поджатых пальчиков, к махине почвы, прикрепленной к земле и для ума незыблемой, разве что память снашивалась неуклонно, как море, но здесь вот не опереться им ни о какое плечо суши, ни на какой скальный бык, нет ни отороченного зеленью утеса, ни полей не видеть, а лишь размыв неопределенный серости, суша, море, все небо.

* * *

Когда была совсем девчоночкой, слыхала я рассказку о всадниках да всем сердцем своим желала, чтоб не было это правдою. Да только Мэри Крампси сказала, что правда, а она все знала, ей-же-ей, и вот я ей поверила. Она сказала, что такое много лет назад бывало, случилось с троюродной ее, которая жила возле Бинниона, и я после того все время думала, бывало, про это. Лежала ночью в кроватке своей, а если ночь была ветренная да окно громыхало, я боялась тогда, что это они за мною едут. Я, конечно, совсем несмышленой тогда была. Много времени прошло, пока я все это из головы своей не вытряхнула. В смысле, сама мысль об этом – что это они с тобой делать станут? Мне, помню, дюже интересно это было, только боялась я у кого-то спрашивать, а позже, как стала я взрослой женщиной, так все правильно и поняла. Знала, что́ это женщине мужчина может сделать.

Мэри говорила, что наезжают они шайкой на лошадях-то, и входят тебе в дом посреди ночи, и просто берут тебя, взваливают себе на плечо да увозят боком в седле в темноту. И отвозят тебя в какой-нибудь другой приход, где родня твоя больше тебя никогда не увидит. Говорила она, был случай, когда всадников поймали, тáк она про это и узнала. В тот раз с ее троюродной, Пегги Крампси, померла она уж, так-то – что там у ней было, ох, да кашель напал, – и спасли ее, потому что отец у ней соображал быстро. Возвращался домой с поминок, накачавшись по самые жабры, да застал их, когда они в дом заходили, а у него на дворе здоровенная дубина была, и он отбил ее от этих людей, ей-же-ей.

Когда думала я про эту рассказку многие годы после, страшно я боялась. Для меня то был худший извод ужаса. И только позже сообразила, чего они делать метили. Если мужчины, у кого нужда возникает, а я это точно знаю, как знаю, что иногда есть такие мужчины, что не женятся, и они эту нужду носят повсюду с собою, она в них только копится. Смекаю, что им надобно с нею что-то поделать. А доброта живет не во всех. Поэтому для меня в этом и получается какой-то смысл. Хоть ужасно и всякое такое, как есть, а я могу это понять, вижу я, что у такого есть причина.

Но вот чего умом своим охватить я никак не могла, так это почему нас выгоняют. Я потом спрашивала, и никто ничего мне сказать не мог. Никто не желал разговаривать, а те, кто желал, те говорили, что никто не знает. Мы ничего не задолжали, ей-же-ей, а земля ему эта все равно без толку. И тогда вот стала я спрашивать себя, не пошел ли Колл да не сделал ли чего-нибудь. А потом однажды, вскорости после того, как второй малец родился, я встретила Малютку Падди Доэрти, так он мне сказал, что мне надо сходить найти Бриди Батлер, которая Хэмилтонам домом правила. У нее уши на все повернуты, говорит, ничего такого нет, чего б она не знала. Если тебе кто и скажет, говорит, так это она и будет.

Часть II

Проходят первые дни, а ему снится темное, болезнь в него заглубляется, и лежит он меж двух миров. Глаза чужаков видит он, на койках в тенях, и ведом ему подозрительный взгляд, знает он, что в болезнь человечью вмешиваться не стоит. Ворочается он день напролет, дни становятся ночью, проворачиваясь, как нож, а ночь темнеет до некой пустоты, которая накидывает узду на время. Лежит он там, выгибаясь в ее хватке, мир теперь не мир. Порой теряет он ощущение боли, тиски, туго сжимающие грудь ему, зубья, что вгрызаются глубже ему в легкие. Он забывает слабость, что заявила права на тело его, и относит его прочь, одержимого сном. Она приходит его навестить, но он не знает толком, являлась ли она ему вообще, но разговаривает с ней, и она питает его водою и промокает ему лоб, она, кто мать ему и жена, холодная тряпица на пылающем его лбу, а когда открывает он глаза, видит он, что это еще и друг.

Снится ему, что он у себя в постели, а огонь уснул, и тут обнаруживает, что на нем сверху Хэмилтон, тела их корчатся, и он хапает ртом воздух, потеряв голову в ревущей темноте, а противник меж тем безмолвно шарит, чтобы прижать его члены к телу, голова зарылась в тулово ему, как будто есть у него бешеная сила сломать грудину, разорвать ребра, и он бьет другого в грудь кулаками, руки сжаты убийством, два человека при убиенье, и он хватает Хэмилтона за глотку или тянет его за рот, вывернутое зубастое окочененье. В схватке он заглядывает тому в глаза, но те незрячие призрачные яблоки, и видит он среди плетенья волос его пробой в черепе, лакированный обод сухой темной крови, а внутри головы его манит почернелая пустота. Отвращенье вынуждает его убивать этого человека вновь и вновь, колотя его кулаками, и он дотягивается, и находит нож, и кромсает им грудь его, а в другой раз тянется к молотку, а когда порой он от него свободен, то смотрит в лицо мертвеца и видит в нем собственного брата, а иногда, как только с делом покончено, Хэмилтон подымается