Небо красно поутру - Пол Линч

наше, что было, сожгли только за тот месяц и сидели дома, а отец холодину костерил, поля снаружи праздно простаивают, а он внутри рассиживается, костеря ребятят, поскольку нас тогда целая туча была. Потом однажды, недели через три после того, как началось, вроде как намек на оттепель случился – все стало малость оттаивать, и, помню, земля стала слякотной, и отец всех нас отправил наружу, и мы как давай рыться, ища в твердой земле все, что еще не пропало.

Женщина умолкла и посмотрела на маленькую девчушку, которая тянула ее за платок. Мать взяла малютку на руки и вытерла ей рукавом платья сопливый носик. Койл оглядел детвору вокруг костра. Тени темнили их спавшие личики. Один мальчуган проснулся и слушал материн рассказ. Давай дальше, сказал он.

Сестра моя была самой старшей из нас, сказала женщина. Энни почти двадцать сравнялось, а мне четырнадцать было. Околевали мы, и помню, руки у меня все посинели, а Джон, братишка мой меньшой, упрямый он оголец был. Говорит, клята будь эта работа, и собрался было обратно в дом, так мой отец его кулаком в поле повалил.

Много часов мы там бродили, а потом дождь леденеть начал и снова снег пошел, а отец, он-то никакого внимания, но Энни ему сказала, погляди на нас, и тогда только он велел нам внутрь возвращаться, а вот сестра, ей он велел остаться, и она ни словом не пожаловалась. Потом она на огонь чуть не села, уж так ей нужно было согреться, и наутро не смогла с кровати встать из-за кашля.

В тот день чуточку подтаяло, и отец, он ее опять встать заставил, а ей просто никак, и она ему так об этом и сказала, но тот оплеуху ей закатил да вытащил из постели. Она вернулась в поле вместе со всеми нами, и сипела да кашляла, а руки у ней опять посинели все от холода, и стало только хуже.

Тем вечером отец костерил ее вдоль и поперек, говоря, что это за дочь он себе воспитал, да что нету у него денег ей на лекаря, поэтому мы положили ее у огня и пеклись о ней. Только когда ей сильно хуже стало, а это поздно однажды ночью, и она всем нам спать не давала, и мы вокруг нее сидели, у нее жар дикий случился, да хрипела она скверно, и кашляла так, что нипочем было не остановить, и тут отец, он как давай ругаться и наружу вышел, и мы услышали, как он лошадь запрягает да костерит ее, и, когда вернулся он через несколько часов, с ним был лекарь.

Впервые видели мы лекаря. Казался он очень маленьким, бо мы думали, он будет высокий, и ни слова он не сказал, а только постучал сестре по груди, и послушал ей сердце, и снова положил руку ей на грудь, и все мы в лицо ему вглядывались, но на нем ничего не являлось, так-то, и ни на кого из нас он даже не смотрел. Джон у меня за спиной прятался, а потом лекарь прошел к двери и пальто надел и шапку, и сказал что-то отцу, но мы не услышали, что́ он говорит, бо разговаривали они тихонько, но мы увидели, как он кивает, и не знали, что этим сказать хочет, но потом позже тем утром, когда светло уже все равно стало, умерла она, а отец, он тоже через год помер.

Женщина притянула к себе девочку поближе и потерла рукою ей по волосам. В уме у себя Койл начал прикидывать, когда получше будет двинуть из Дерри на юг, и куда податься после этого, и сколько еще проведет он в бегах. И в уме у себя видел он образы того, как со всем этим разберется. Вернется да исправит то, что останется исправлять. Он сжал ленточку у себя в кармане и потер ее между пальцев, а женщина ее у него увидела, и он сжал ленточку ту в руке, когда женщина заметила.

* * *

Вечер измерялся чашками пива. Резчик встал, нализавшись, к стойке и увидел, как проталкиваются двое мужчин, один высился над всеми прочими, а другой за ним всего с одним глазом. Посмотрел он на них и отвернулся, что-то в том, как высокий держался да повадка его обшаривать взглядом лица всех в зале до единого.

Посмотрел он, как эта парочка подошла к стойке, и высокий снял цилиндр свой и положил его на доску. Трактирщик снял бутылку бренди и бутылку портвейна, и налил того и другого в стакан, и дал стакан высокому человеку, который взял эту смесь и подошел к огню, побалтывая содержимым. Нагнулся, и вытащил из ведерка черноносую кочергу, и положил ее на горевший торф. Подождал, затем вытащил ее, зардевшуюся. Поднес к губам, и сдул с нее пыль, и сталь взъярилась от внимания его дыханья, и затем он сунул ее себе в стакан. Тот задымился, и человек положил кочергу на место, встряхнул смесь и выпил.

* * *

Так холодно было ему, и сторожкость его притупилась, и он собрался с силами и вошел в таверну. Прошел трезвоглазо, покуда в каждой руке не оказалось у него по беспризорной кружке, и присел на корточки у огня, и выпил их. Тепло разлилось ему по животу, и голова у него начала легчать, и к нему подступил еще один человек, ноги враскоряк, в брюки свои напихан, и был он слишком пьян, не до беседы. Человек тот стоял с закрытыми глазами, опершись рукою на воздух перед собой, как бы стараясь тем самым не упасть.

Койл опустошил кружки, и встал, и вышел наружу, и отыскал еще одну таверну. Постоял как бы между прочим у стойки среди других забулдыг, и посмотрел, как пьют они, и рискнул, стакан без призора на столе, и он обернул его своей ладонью, а когда повернулся, понял, что его раскусили. Над гамом возвысился чей-то негодующий голос, и быстро-встал человек, но Койла там уж поминай как звали.

Он перепархивал по теням, подпиравшим спинами своими дверные проемы, и таился под пристальным взором женщин, пристававших к нему, подь сюды ко мне, эй, говорили они, щеки у них нагло красные, а тела покачивались от подь-сюдышной нежности. Из таверн кубарем вываливались мужчины, и он искал от них прибежища, покоробленный и усталый до кости, в парадном, укутанном одеялом тьмы, запах ссак висел в воздухе вместе с голосами, брякавшими из