Томас Берджер - Маленький Большой Человек

Впрочем, сказав, что я уносился, я имел в виду скорее состояние моего духа, нежели состояние пони – лошадку Кровавый Тесак мне продал совсем никудышнюю: пони был по-индейски, не подкован, копыта стерлись, и бедняга даже не знал на какую ногу хромать; так что хромал он на все четыре, а земля, как назло, сухая и грубая, потому как ежели где раньше и росла какая трава, то всю её обожрали непомерные табуны Лакотов. По такому случаю скакать мне довелось не час и не два, и потому вообразите моё внутреннее негодование, когда Кастера в колонне не оказалось! Не было его и в авангарде. А был он ещё в полутора-двух милях впереди. Тут я и вспомнил об этой сумасбродной генеральской привычке разъезжать впереди войск. Привычка эта заводила его весьма далеко: иногда к разведчикам, а иногда и того Дальше – к чёрту на рога. Ходили подозрения, что он тайком охотился. Может, и охотился. Но только не в эту кампанию. Нынче ж ему было и вовсе не до охоты – когда я подъезжал, Кастер был окружён… индейцами.

Окружение происходило на невысоком пригорке всего в трех четвертях мили от меня. Помощи было ждать неоткуда. Я зажмурился и, не взирая на численное превосходство противника, коршуном бросился на него Подъехав поближе, я обнаружил, однако, что индейцы вроде как и не спешат снимать с генерала скальп а наоборот – беседуют с ним очень даже мирно; присматриваюсь – тьфу ты! – да ведь это ж не те индейцы от которых надо спасать Кастера,- будет такая нужда, они его и сами спасут! Одним словом, Кастер находится в окружении Ворон. Был здесь и Тот-Кто-Бежит-От-Белого, и Лицо Вполовину Жёлтое, и Тот-Кто-Держит-Путь, и совсем ещё молодой Кучерявый. Был с ними и толмач, бело-индейская помесь по имени Митч Боуэр. В общем, пока я их рассматривал, Кастер от меня улизнул, а как и когда – я и сообразить не успел. Зато вся эта компания встретила меня на пригорке, и не могу сказать, что очень дружелюбно.

По своей памяти я тоже не испытывал к ним дружеских чувств. А в этой толпе, вдобавок, находился Тот-Кто-Бежит-От-Белого, который в пору моей вражды с Воронами уже был взрослым воином; и вот я чувствую, что я у него вроде бельма в глазу: как оно выскочило, он толком не поймет, но то, что есть – прекрасно понимает. Мысленно он уже подставляет меня в различные картины своего прошлого, и ввиду их небогатого разнообразия, есть серьезная опасность, что вспомнит.

Честное слово, я испытал огромное облегчение, когда из-за холма, направляясь к нам, показался старший белый разведчик по имени Чарли Рейнольде, эдакий приземистый малый с покатыми плечами. Он был действительно одним из лучших белых разведчиков фронтира, совсем не чета некоторым длинноволосым, вроде того же Буффало, Билла Коуди да и некоторых других, что больше славились умением пускать пыль в глаза, нежели ходить по следу. Единственный недостаток Чарли состоял, видимо, в том, что беседовать с ним было одно сплошное удовольствие, но только для тех, кому не нужен… собеседник. Своё участие в разговоре он ухитрялся низвести до такой степени односложности, после которой надобность в словах вскорости должна была отпасть вовсе. Неудивительно, что его прозвали «Одинокий Чарли» – это прозвище вы, конечно, слыхали; и слыхали гораздо чаще, чем его полное настоящее имя – Чарли Рейнольдс.

__ Чарли! – говорю я ему. Он тут же втыкает глаза в землю – такой, значит, своеобразный у него был способ общения.- Чарли! Ты сказал генералу, сколько здесь прошло индейцев?

– Гм,- произносит он в ответ, что судя по интонации, скорее всего означает «да».

– Это я к тому,- говорю я,- что некоторые офицеры заблуждаются насчет того, что их можно по пальцам пересчитать.

Он пожимает плечами и что-то сосредоточенно высматривает на земле – судя, опять же, по его виду, то, должно быть, следы какой-то букашки или козявки, что незадолго до нас пробегала здесь по своим делам; лошадь его при этом не шелохнется – обученная.

Тут к нам подъезжает Митч Боуэр с таким, знаете ли, ко мне заявлением, какое из уст белого человека обычно воспринимается как признак недостаточной культуры; но в устах индейца – неужто опознал меня этот чёртов Тот-Кто-Бежит-От-Белого?! – в устах индейца здесь звучит уже нехорошая угроза; а при индейском уважении к слову отнестись к ней надлежит со всей серьезностью.

Впрочем, даже в худшем случае в заложниках у меня остается все тот же Чарли, ибо заодно им придется кончать и его – не может же он остаться безучастным к такому гнусному преступлению на «расовой почве»! Но Рейнольде даже не подозревает о своей миротворческой миссии и продолжает изучать муравьиный след, вто время, как подъезжает к нам этот самый Митч Боуэр и говорит, обращаясь ко мне:

– Что тебе нужно?

– Сберечь скальп,- честно отвечаю я.

– Это будет трудно,- поразмыслив над моими словами, отвечает мне Митч Боуэр.- Это будет большой бой. Очень большой!

Засим он поворачивает коня и возвращается к своим Воронам – у меня отлегло от сердца: видать, он и впрямь ещё не набрался культуры, но это не опасно.

На протяжении нашего разговора Чарли бросил один взгляд на Митча, затем вновь уставился в землю.

– Чарли! – говорю я ему,- слишком много выходит на нас одних! А ведь он ждать не будет – ни Терри, ни Гиббона…

– Э-а…- согласился Чарли.

– Но, черт возьми! Хоть ты-то можешь ему объяснить? Ведь если он кого и послушает, то уж, наверное тебя!

– Нет, – отвечает он. И трогает лошадь с тем, чтобы удалиться. Я замечаю, что его правая рука на перевязи.

– Что, рана? – спрашиваю.

– Ногтоеда,- говорит он.

– Стрелять-то можешь?

– Э-а-а,- отвечает он и, вкрай изможденный длительной беседой, съезжает с глаз долой.

– …Рейнольде? Да это заяц каких мало! – со свойственной ему прямотой сказал мне тем же вечером Боттс. – Косоглазие у него – на предмет, как бы смыться. Он ещё у Терри отпрашивался. Мочи, говорит, нет. Чую, говорит, могилой пахнет. Кажется, это была его самая длинная речь за все последние годы. А может – и за всю жизнь.

– Боттс! – взмолился я.- Ну, отчего так больно плохо ты обо всех думаешь? От этого я, может, и сам сижу вот, а на душе кошки скребут: а что, мол, думает обо мне мой приятель Боттс?

– Джек,- хлопает он меня по плечу,- а чего о тебе думать? О тебе и думать нечего! Слишком, понимаешь, тебя мало, чтобы много о тебе думать. Но все, что есть, все оно белого цвета – белого, как пить дать, и от этого ты никуда не денешься.

Деваться мне и вправду некуда, ибо сидим мы с Ботт-сом в зарослях чапараля, и затащил он меня сюда именно затем, чтобы напиться. Некоторых, знаете, хлебом не корми, а только дай им благодарного собеседника, на которого можно излить помои своего мнения об окружающих. Оно, казалось бы, и проще вылить их, так сказать, непосредственно; да вот – то ли застенчивость мешает, то ли воспитание, то ли, опять же… сухость во рту. А попробуй-ка промочить горло, а потом подойти к тому же Кастеру – да он и слушать не станет! «Да вы пьяны!» – скажет и, что обидно, будет прав. А как, спрашивается, подпоить его, чтобы прямо сказать ему, какое же он… Независимо от того, что… он не пьёт? И вот, по такой безысходности сижу я и выслушиваю Боттса, и мы потягиваем из наших фляг, а фляги у нас большие, полуведерные, и морды у нас – красные, даже во тьме видно; и в глазах стоит призрак самой что ни на есть белой горячки. Во мне уже и возмущение подымается, где-то под кадыком булькает, того и гляди – наружу выплеснется, а и сил на то, чтобы тихо-мирно отползти в сторону, тоже никаких нет. И вот с той мыслью, чтобы, значит, не допустить позора, я и проваливаюсь в темноту. До такого жалкого состояния я не допивался с тех пор, как по южным равнинам разыскивал Олгу и Гэса.