Томас Берджер - Маленький Большой Человек

– А моего отца убили Шайены, – зачем-то признался я.- Его убили, а меня вот – вырастили и воспитали, как родного сына…

– А я своего даже ни разу и не видел,- сказал Лавендер.- Хозяин продал его, когда меня ещё и на свете не было…

– …А я…- и тут, повинуясь какому-то безотчетному чувству, я рассказал ему всю свою жизнь: про Олгу и Гэса; про Солнечный Свет и Утреннюю Звезду; про Бешеного Билла и Амелию; про то, как оно вышло у меня в Денвере, и про то, что случилось на Уошито.

– Да-а-а, – сочувственно вздохнул Лавендер после того, как я умолк,- никогда бы не подумал, что быть белым, оказывается, тоже непросто.

– А это смотря какой белый! – ограничил я сферу его сочувствия.- Ты вон погляди на Кастера – ему родных разыскивать не надо, он их всех за собой в поход тащит!

– Что ж, можно сказать и так,- опять же вздохнул Лавендер, но вздох у него при этом какой-то такой двусмысленный…

– А тебе что, его жалко, что ли? – спрашиваю я напрямик.

Лавендер начинает выбивать трубку, потом ещё долго ковыряет золу и, наконец, снова вздыхает: «Да, жалко – не жалко, а ничего плохого он мне не сделал. Он, понимаешь ли, всегда относился ко мне как к ЧЕЛОВЕКУ. А что до тебя, Джек, то ты не забывай, пожалуйста, что он ведь солдат…

– …А солдаты убивают,- продолжил я за него.

– …И умирают…- продолжил он за меня.- И если дойдет до смерти, то уж кто-кто, а Кастер сумеет умереть достойно.

С этими словами он спрятал трубку в кожаную суму (тоже индейское наследство) и поставил в нашем разговоре точку: «Джек, а ты… эта… завещание мне написать не сможешь?»

***

Не в силах отказать другу в его просьбе, я побрел по вечернему биваку в поисках карандаша и бумаги, но отыскать их в нашем полку, даром что командир такой писатель, было не легче, чем отыскать иголку в стоге сена. Огней в лагере не разжигали по той же причине по какой Кастер запретил охоту: огонь в ночной степи, как вы понимаете, виден каждому – даже спящему под тремя одеялами слепому; и вот я бродил в потемках, натыкаясь то на солдатские ноги, то на солдатские котелки, но грамотей мне попался лишь один. Этот деликатный образованный человек, не задавая лишних вопросов, позаимствовал мне карандашный огрызок, но вот с бумагой-то даже у него было худо. У него, собственно, вообще была только одна бумага, и ту он бережно хранил у своего сердца, потому как то было письмо его жены, и дать его мне он никак не мог. Я совсем было расстроился, но на фоне ночного неба увидел три тёмные фигуры, в которых опознал офицеров: лейтенантов Уоллеса, Макинтоша и Годфри – у кого ещё можно было выклянчить бумагу, как не у них! У них и бумага была подходящая – бланки приказов,- как раз то, что нужно и для завещания, оно ведь тоже по-своему приказ, только для душеприказчиков.

Позже я выяснил у того же Боттса, что в тот вечер у офицеров было совещание с Кастером – вещь настолько необычная, что под ее воздействием в офицерские головы сразу полезли дурные мысли, а начиная с ночи офицеры уже разбились на два лагеря: на тех, кого мучит бессонница, и на тех, кому снятся кошмары. Боттс мне потом признавался, что на его памяти это было первое совещание, на котором Кастеру понадобился совет, поскольку Кастер, если с кем-то и советовался, то исключительно с самим собой. Неудивительно, что когда я повстречал эту троицу, они показались мне какими-то не такими: было бы посветлее, я бы сказал, что на них просто лица нет! Не зная сути дела (а я узнал ее лишь на следующий день), можно было вообразить, будто они вдрызг проигрались в карты или, что того хуже, посажены на хлеб и воду за злоупотребление спиртным. Оказывается, это они шли с совещания. На совещании Кастер никого не распекал, не чихвостил и даже слова дурного не сказал, наоборот – он спокойно объяснил, что отказался от пушек, дабы не задерживать продвижение колонны, а кавалеристы полковника Гиббона могли стать помехой в моральном смысле, разбив полк на своих и чужих…, после чего потрепался об особенностях данной компании в отличие от всех предыдущих и, наконец, испросил мнения и совета офицеров. Вот это их и доконало. От Кастера можно было ожидать чего угодно: он мог приказывать, требовать, настаивать, кинуться с плеткой на Бентина – но просить совета?! «Просит совета – ишь ты! – недоумевал Боттс- С чего это вдруг?» После разговора с Боттсом мне стали понятны туманные опасения лейтенантов, пока я следовал за ними, не решаясь обратиться насчёт бумаги.

– Годфри,- ни с того ни с сего, как мне показалось, вдруг говорит Уоллес,- я начинаю думать, что в глаза Кастеру уже заглянула смерть.

– С чего вы это взяли, лейтенант? – очень вежливо (понятно, что под впечатлением от совещания) спрашивает Годфри.

– Да ведь, чёрт побери, никогда раньше он так не говорил!

Макинтош переводит взгляд с одного на другого и молчит.

Его мнение показалось мне наиболее значительным: в его жилах текла индейская кровь (мать была из восточных Ирокезов), и слов на ветер он зря не бросал.

Пройдет совсем немного времени, и эта троица распадется: в живых останутся двое, а третий… с третьего индейцы снимут скальп. Так вот, этим третьим как раз и будет лейтенант Макинтош.

Ну а я, видя занятость офицеров своими мыслями, так и не решился обратиться к ним со своим пустяком. Определив, что так или иначе нахожусь на офицерской тропе, я решил подождать кого-нибудь менее занятого.

Именно таким человеком и оказался капитан Кио со своими огромными чёрными усами и маленьким клинышком бородки под нижней губой.

Кио был ирландцем и в своё время служил не где-нибудь, а в папской гвардии в самом Ватикане, откуда, видимо, и вынес главные свои жизненные убеждения.

– О чем речь! – не колеблясь ответил он на мою просьбу.- Разыщи Финнегана, пусть выдаст из моего письменного набора.

Финнеган, по утверждению Боттса, числясь у Кио денщиком, в действительности состоял при нем чем-то вроде опекунского совета или ангела-хранителя казны. Основанием для такого утверждения служили недавние события в Линкольне, когда Финнеган внезапно наложил свою лапу на все капитанские денежки, чем, однако и спас как их, так и самого капитана – последний уже был готов допиться до окончательного посинения.

Поблагодарив капитана за отзывчивость, я уже повернулся уходить, но тот остановил меня странным вопросом:

– А ты-ы… уж не завещание ли собрался писать?

– А как вы догадались? – спросил я, потрясенный такой его проницательностью.

Капитан от души рассмеялся, в чем, услышав его смех, я поначалу узрел даже какое-то издевательство над общепринятым трепетным отношением ко всему, что окружает наш переход в иной мир, но поразмыслив, я в дальнейшем пришёл к тому выводу, что по всей вероятности, столкнулся сейчас с так называемым знаменитым «ирландским юмором», вся соль которого, может, в том и состоит, чтобы вот так – от души! – посмеяться, когда хочется плакать.