Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Очевидно, что Осипов почувствовал отношение к нему Голосова, потому-то и был с ним весьма откровенен. Гораздо более откровенен, чем просто с режиссером кино. Из какого-то юношеского озорства Голосов даже решил проверить Осипова и сказал, что познакомился с девушкой в поезде по пути сюда, увлекся ею и теперь ждет не дождется встречи. Не осудит ли его Осипов — хоть взглядом, хоть интонацией — за «легкомыслие», «несерьезность»? Нет! Понял его примерный семьянин, комбайнер! Понял в главном. И предложил ему даже позвонить ей до того, как Голосов пойдет в обком, чтобы заранее знать, нужна ли будет гостиница и на сколько. И машину остановил у телефонного автомата. «Спасибо, друг! — не в первый раз уже подумал Голосов. — Ты понял меня».

Стараясь быть как можно более спокойным, глубоко вздохнув несколько раз, Голосов набрал номер, который помнил конечно же наизусть.

Тотчас она взяла трубку, как будто ждала его.

— Оля, ты? Здравствуй, — сказал Голосов. — Это Владимир. Я вернулся из района, уже в городе. Мы сможем сегодня увидеться?

5

Медленно, следя за тем, чтобы держаться спокойно, Голосов спустился по лестнице, быстро оглядел кресла, стоящие в вестибюле — они пусты, — подошел к одному из них, сел. Откуда-то слышалась тихая музыка, и она гармонировала с его настроением, а может быть, и не было музыки, может быть, она только грезилась ему, странное состояние тягучего, замедленного спокойствия наступило. Опять, как и тогда утром, у нее в квартире, было стойкое ощущение важности происходящего. Ее не было еще, а что-то уже происходило с ним.

Она обещала приехать к гостинице через полтора часа.

Когда после разговора с ней по телефону он простился с Осиповым и направился в обком и говорил с заведующим отделом, ставя его в известность, что командировка удалась, материал есть и, видимо, будет документальный фильм, а завотделом с облегчением слушал его, он чувствовал себя не тем, каким был всего лишь полчаса назад до телефонного разговора. Уже был он в плывущем, очарованном состоянии, и опять то, что казалось таким важным, когда он собирался в командировку и жил в совхозе, и что считал таким важным заведующий отделом — энергичный, доброжелательный, приятный человек, — теперь отдалилось, поблекло перед тем наиважнейшим, что как будто бы решалось для него после звонка.

Он попросил заведующего устроить ему номер в гостинице дня на два: «Нужно кое-что здесь, в городе, посмотреть, в музее краеведения побывать, где есть материалы о комбайнерах», — и заведующий немедленно снял трубку и позвонил в гостиницу…

Номер оказался вполне приличным, с благодарным чувством осматривался в нем Голосов.

И вот теперь сидел в вестибюле и думал о том, как все хорошо складывается. Не столь важным было даже возможное конкретное воплощение его поездки — сценарий, который превратится в документальный фильм. Важно было, что фильм уже как бы есть, он существует потому, что существует действительность, наиболее совершенное воплощение ее в этих двух комбайнерах. Пока есть такие, как эти двое, жива земля русская. Да только ли двое! Мало ли таких настоящих людей живет в огромной нашей стране?! Пока живут они, пока  п о ю т  с в о ю  п е с н ю, не выродится человечество, не исчезнут из мира добро, правда и красота. А удастся или не удастся ему «пробить» именно этот фильм в том виде, как он, Голосов, представляет себе его, — это уже другое. Главное, что все это  с у щ е с т в у е т  в действительности, хотя, конечно, было бы очень и очень ценно сказать людям об этом. Для того ведь и искусство. Печально, конечно, что пока мало, очень мало удалось ему сделать — сколько тем, сюжетов, конкретных сценариев уже отвергнуто студией, нет уверенности и в этом… — но в конце концов мир и без его картин проживет. Все равно нужно петь  с в о ю  песню. Во всех случаях нужно быть только самим собой. И не суетиться.

Стеклянная дверь отворилась, и вошла она. Увидела его, улыбнулась.

Красивая, элегантная, знакомая как будто бы, но и — чужая. Что-то светское, отстраненное было в ней, что-то искусственное, и это кольнуло Голосова, причинило непонятную боль.

— Здравствуй, — сказал он, вставая навстречу, взволнованный.

— Здравствуйте, — ответила она, улыбаясь смущенно.

Он почувствовал ее волнение, и оно успокоило его: не совсем чужая все-таки, а элегантность и «светскость» не против него, а, может быть, даже наоборот — ему, ему она хотела понравиться. От ее ногтей пахло свежим лаком, волосы были аккуратно уложены только что — все в ее облике говорило о том, что она готовилась к этой встрече, ждала.

— Зайдем ко мне? — предложил он, как будто бы вполне небрежно.

— А это удобно? — спросила она, покраснев.

— Конечно.

Они поднялись на второй этаж. Сдерживая дыхание, плохо владея руками, он не сразу смог отпереть дверь. Вошли.

— Видишь, у меня здесь почти «люкс», — сказал он. — Садись.

Она села на диван.

— Закурить можно? — спросила.

И с лихорадочной какой-то поспешностью достала из сумки пачку, дрожащими пальцами вытащила сигарету, закурила. Задернулась тонкой кисеей голубоватого дыма. И только после этого облегченно вздохнула.

Прекрасная, желанная и, кажется, давно знакомая женщина сидела перед Голосовым на диване, она выглядела не совсем так, как он представлял ее там, в совхозе, но она была красива и очень женственна, — ну прямо Лопухина с портрета Боровиковского! — и все как в тумане было перед ним в первые эти минуты. Что прелесть цветов, что солнце поляны перед этой вот, наиважнейшей, наипленительнейшей человеческой прелестью? Вот она, главная песня жизни, блаженны взрослые, а не дети…

И вот уже, как тогда, в поезде, сам собой начался между ними удивительный разговор. Удивительный тем, наверное, что его и ее слова лились как-то очень естественно и словно бы несли в себе иной, глубинный смысл. Казалось, что он и она говорят о самом важном для себя, и неважно, какими словами, какими фразами, хотя самое поразительное было то, что и слова-то как будто находились те самые, и фразы строились хорошо, и опять звучало это как мелодия, прекрасная музыка, как слаженный, гармоничный дуэт.

Самым волнующим для Голосова были, конечно, ее глаза: они казались временами просто огромными, вбирая в себя, кажется, весь мир и все то, что говорил Голосов, и мысли его, и все переживания, и выражали малейшие оттенки ее, Олиных, мыслей и чувств. И было совершенно непостижимо, как, каким образом обыкновенные в общем-то человеческие органы зрения, вполне материальные, давно объясненные анатомией, могут так сильно действовать и столь многое выражать. Полную уверенность в том, что его понимают, ощущал Голосов, глядя в эти глаза, и знал, что он сам понимает тоже. Удивительно было, что говорил не только он один — как часто диалог при условии, что нас понимают, превращается в эгоистический монолог! — нет, говорили оба, и она даже прочитала несколько своих стихотворений. Которые — это было ясно — она не очень-то часто читает, потому что они очень личны, интимны. И, слушая их, Голосов едва удерживался, чтобы не вскрикивать: «Ну конечно же, я так и знал! Так я и понял тебя, все правильно!» О жажде настоящего, безоглядного чувства были эти стихотворения, о печальной неискренности человеческой, о нелепом одиночестве среди людей…