Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Он помнил, правда, что редактор студии уговаривал его обязательно пожить в совхозе хотя бы неделю. «Иначе вы ничего не увидите, я вас самым серьезным образом прошу: неделю, не меньше, а то, знаете, ваш брат — вушлый человек: только глянет и считает, что сценарий готов, а документалистика ведь посложней игрового будет — сама жизнь!» — говорил этот симпатичный пожилой дядька, и Голосов соглашался и мужественно настроил себя еще в Москве. Но теперь, глядя на унылый пейзаж, подумал: дня два-три, больше не выдержу. Да и два-три дня как просуществовать?

Но уже к вечеру прояснилось, выглянуло закатное солнце, осветив совсем иную картину: пригорки с березами на окраине села и несколько вполне сносных домиков. И повеяло вдруг таким исконно русским, что сердце сладко сжалось. И на другой день с самого утра было солнце. После короткой беседы в кабинете директор совхоза — молодой, веселый, пышущий здоровьем человек (только что вернулся с курорта) — повел его знакомить с одним из героев будущего документального фильма, знатным комбайнером Нечаевым.

Это первое утро в совхозе особенно запомнилось Голосову. На ярком июльском солнце, оживившем и освежившем Бутырки и приведшем Голосова в радостное расположение духа, они с директором идут по живописной дороге, а по обочинам во множестве пестреют полевые цветы, и легкий ветерок веет, и птицы поют, и облака плывут по небу, словно сказочные корабли. И заходят они в МТМ — не ахти какую, а все же годную для нескольких сносных кадров — но там нет Нечаева. Нечаев, сказывается, ремонтирует свой комбайн невдалеке, на лугу. Его «Колос» высится ярко-красным железным чудовищем, сверкающим стеклами самолетной своей кабины на солнце, прямо на зеленом пологом откосе бугра, а рядом стоит среднего роста коренастый человек с короткой стрижкой и, вытирая руки паклей, смотрит на подходящих. Директор знакомит их, внимательно разглядывает Голосов героя и с радостью чувствует: Нечаев ему нравится. Очень нравится! Он крепок, быстр в движениях, улыбка часто вспыхивает на подвижном лице, улыбка приветливая, добрая и открытая. Великолепный типаж! И больше всего нравится Голосову то, что во всем — в движениях, улыбке, манере разговора с директором и с ним, сценаристом и режиссером одной из столичных студий, — проявляется несомненное, хотя и не навязчивое чувство собственного достоинства. «Хорошо, хорошо, прекрасно, — думает Голосов с удовольствием. — Вот так тебя и снимать, голубчика, прямо здесь, на этом откосе, у «Колоса», потного и горячего, в расстегнутой рубашке, с паклей в руках и с этой самой улыбкой — чуть застенчивой, но полной достоинства рабочего человека. Хорош, парень, хорош, ну прямо то, что надо, лучше нарочно не подыскать».

И во время разговора Нечаев нет-нет да и поглядывал заботливо на красное железное чудовище рядом, как будто бы он только что, вот этими самыми руками «сколотил его и собрал», как у Гоголя. Да, вот именно! «Расторопный ярославский мужик»! — пришло на ум тотчас, и неважно было, из Ярославской области родом Нечаев или не из Ярославской. Вот какой замечательный комбайнер Нечаев — один из двоих, рекомендованных в обкоме, — исконно русский мастеровой человек! А комбайн хлебный — так это ж главная машина в сельском хозяйстве нашем, и пусть не летит она так, чтобы версты мелькали, «пока не зарябит тебе в очи», но именно ее плавным ходом в страду движется Россия. Современная «птица-тройка», железным на сей раз схваченная винтом… Завязывался сценарий, уже завязывался, с первой встречи с героем, и так радостно стало Голосову.

— Ну что ж, давай, Владимир Спиридонович, бери свою машину, поезжай с товарищем кинематографистом на Дон, рыбку половите, побеседуйте, я тебе на сегодня отпуск даю, — весело и бодро сказал директор, похлопав Нечаева по плечу. А был он, директор, невысок, крепок, как боровичок, энергичен, полон жизни — великолепно смотрелся тоже…

Не спеша идут Нечаев с Голосовым к новенькому «Москвичу», полученному комбайнером в качестве премии за очень большой намолот три года назад, садятся и едут полями на Дон и располагаются в лодке, причаленной к берегу знаменитой реки, — здесь, в верховье, Дон пока еще не слишком широк, но уже плавен и величав — и беседуют, и Нечаев все больше и больше нравится Голосову.

И Дон нравится. Все ему стало нравиться здесь.

Конечно, рассказывает Нечаев в первую очередь о работе. Нечаев рассказывает, а Голосов внимательно слушает и думает о том, как же это удивительно все-таки, что знатный механизатор, известный на всю область, кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени, рекордсмен по намолотам, оказался таким молодым (ему тридцать шесть лет), простым и естественным, чем-то даже похожим на ребенка, но в то же самое время понимающим непростые как будто бы вещи и в этом смысле, можно даже сказать, вполне интеллигентным. И никакой он не «беззаветный работяга».

Да, не в первый уже раз Голосов убеждался, что рекордсмен и передовик в своем деле — всегда развитый человек и личность, независимо от того, каким делом он занимается. В любом деле по-настоящему преуспеть непросто, и простым прилежанием не достигнешь высот — нужна индивидуальность человеческая, самосознание и, конечно, внутреннее достоинство. И еще нечто есть в Нечаеве, что Голосову особенно нравится. Что же именно?

А вот, рассказывая, например, об аварии, которая приключилась с ним однажды зимой в гололед, Нечаев ни разу ни на кого не пожаловался, хотя было ясно, что занесло его трактор «К-700» и перевернуло потому, что шедший впереди бензовоз резко затормозил. А когда зажало Нечаева в кабине и скрючило, и вот-вот мог полыхнуть мотор, и ребята со встречных машин уже добрались до него, пытаясь вытащить, — и сначала вытаскивали по частям сиденье из-под него, а потом только и самого вытащили наконец, — то первое, что он спросил, было: «Я ни в кого не врезался? А в меня?» И когда узнал, что пострадал лишь он один со своим трактором с прицепом, то сразу легче стало: «Ну, думаю, сам-то ладно, а то еще кого, не дай бог, угробил бы».

Внимательно вглядывается Голосов в карие глаза Нечаева и видит: нет, не кокетничает Нечаев своим человеколюбием, искренне думает так и ничуть не старается пустить пыль в глаза заезжему режиссеру.

И дальше узнает Голосов, как лежал Нечаев в больнице — сначала в пятиместной палате, а когда стало приезжать к нему большое районное начальство, то перевели его в двухместную, и было Нечаеву совестно. «Ну как на людей смотреть? Что я, особенный?»

И опять чувствует Голосов: не лукавит комбайнер, искренне говорит, и вообще лукавство ему не подходит никак. И мысленно Голосов даже руки потирает от удовольствия: ну, типаж! Вот только трудность в чем: как это, последнее, на экране передать, какой найти зрительный эквивалент, чтобы не только слова…