Альпы. От Любляны до Лиона и от Мюнхена до Милана - Эндрю Битти

который одним из первых осмелился высказать предположение, что горы могут быть красивыми. Связующим звеном между ними является швейцарский поэт Альбрехт фон Галлер, который, как и Руссо, отличался обширными интересами: энциклопедически образованный ученый, он занимался математикой, ботаникой и геологией, еще был поэтом и предпринимателем, занимал пост директора солеварен в Бексе. В 1732 году, когда Руссо было двадцать лет, Галлер опубликовал свою поэму «Альпы». Потребовалось время, чтобы его сочинение признали, особенно в родной стране Галлера, Швейцарии, но оно обрело верных почитателей за границей и со временем, когда вошло в моду, выдержало немало изданий и было опубликовано в различных переводах. Эта поэма с сентиментальными описаниями горных туманов и «картин другого мира» состоит из множества подобных стихотворных строк:

Когда Титана первые лучи окрасят золотом снеговые пики,

И его преображенный взор туман разгонит,

Великолепие Природы предстанет в обновленном виде

С высоты, с вершины горной...

Недалеко ото льда изобильная гора протянула

свою широкую спину, с лугами, усыпанными цветами,

ее пологий склон сверкает зрелым зерном,

ее холмы обильны сотней трав.

Поэме Галлера также приписывали создание вымышленного идеального образа альпийского крестьянина — который далек от присущих равнинам алчности и капризов моды, дышит чистым альпийским воздухом, пьет чистую воду альпийских родников и, как сказано в приведенных выше стихах, живет среди холмов, где в изобилии травы на пастбищах и зреет на полях урожай. Идеализированный селянин одевается в шкуры горных животных и живет счастливо в простом деревенском домике: «Благословен тот, чьи волы пашут землю собственного поля; кто одевается в чистую шерсть, себя украсив венком из листьев... кто беззаботно спит на мягкой траве, черпая силы в Зефире и прохладном водопаде... кто жребием своим доволен и лучшего не ищет никогда!» Поэма также воспевает приверженность горцев местной демократии (подтверждением чему, разумеется, легенда о Вильгельме Телле) и превозносит их за отказ от централизованного бюрократического правления.

Несомненно, Геснер оказал влияние на Галлера, а Руссо не мог не быть знаком с поэмой последнего, откуда в «Новой Элоизе» и образы горцев, упорных и полных достоинства, живущих добродетельной жизнью. Но Руссо пошел дальше Галлера: в своих политических сочинениях саму Швейцарию он изображал светочем демократии и свободы — подобное отношение было отнюдь не редкостью среди литераторов; например, Уильям Кокс в «Очерках о естественной, гражданской и политической истории Швейцарии» (1776) утверждал: «Природа замыслила Швейцарию как средоточие свободы». (Горькая ирония в том, что из целого ряда швейцарских кантонов Руссо был изгнан после полемики вокруг его главной работы по политической философии — «Об общественном договоре»; шумиха вынудила философа искать убежища в Англии, и позже он вернулся во Францию инкогнито.)

Сочинения Галлера и в особенности Руссо подготовили нужную почву. Ибо в первый раз общественное сознание оценило горы — и Альпы в особенности — как места, дикость и безлюдность которых могли высвобождать чувства, а не препятствовать прогрессу рациональной мысли. Именно отказ Руссо от декорума и благопристойных ограничений прежней эпохи создал ему репутацию духовного отца романтизма. Но для этой громадной перемены в европейской мысли был необходим более массивный интеллектуальный фундамент, чем сочинения лишь одного человека. И основой стала теория «возвышенного», которой суждено было сформировать господствовавшее в середине XVIII века течение европейской мысли и которая, как могла, стремилась возвысить дикость окружающей природы и иррегулярность ландшафта.

Возвышенное и романтизм

Эпоха Просвещения в Европе (достигшая своего расцвета в начале XVIII столетия) превозносила порядок, регулярность и размеренность, а в мире природы высоко ценила пропорциональность. Чтобы соответствовать этим идеалам, к середине века в Англии большие дома окружали тщательно распланированными садами, довершая картину фонтанами и аккуратными лужайками (и даже устанавливая обелиски), — и все это, казалось бы, с вызовом отвергало видимую хаотичность реального сельского пейзажа. Но к последним десятилетиям века в рафинированном мире английских загородных усадеб случилось нечто странное: поместья, до того словно бы вышедшие из-под инструментов маникюрщика, трансформировались в символически-девственную дикую природу, фонтаны обернулись гротами и скалистыми водопадами. Как-то внезапно запущенность стала модным веянием. Вот один пример — некий Ричард Хилл в 1783 году унаследовал усадьбу Хокстон в Шропшире. На территории своей усадьбы он создал целый комплекс пещер, где поселил отшельника (и платил ему за это), а также соорудил холм стометровой высоты под названием Грот-то-Хилл, откуда открывались захватывающие виды. Взойдя на этот холм, доктор Джонсон отмечал: «Мысли, которые приходили в голову на вершине, — возвышенные, ужасные и бесконечные».

Доктор Джонсон употребил слово «возвышенное» совершенно сознательно. Новая доктрина возвышенного находила радость в хаосе, иррегулярности, катаклизме и страхе. Его приверженцы воспевали дикие природные ландшафты за... ну, скажем так, — за их абсолютную дикость. Безлюдные пустыни, непроходимые леса, студеные ледяные просторы и в особенности неодолимые горы будили новые чувства, представая перед увлеченным, преисполненным благоговейного страха взором. Летописцем этого мировоззрения выступил Эдмунд Берк (1729-1797), уроженец Дублина, писатель и член парламента, чей вышедший в 1757 году труд «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» рассматривал аффекты, сильные чувства, вызываемые в человеческой душе ужасными сценами. Берк предполагал, что все предметы и явления, внушающие нам страх, также доставляют и восторг; это обусловлено их размерами, сложностью, волнующей нас неуправляемостью и в особенности — порождаемым ими чувством опасности. Согласно Берку, горы вселяют в наблюдателя чувство благоговения, удовольствия и ужаса — а последний, «если он не слишком близко надвигается на нас, — это аффект, всегда вызывающий восторг». Берк писал о «темных, смутных, неопределенных образах», которые оказывают на воображение большее воздействие и «способствуют возникновению более высоких аффектов, чем более ясные и определенные»[9].

Потому-то все те аккуратные сады при английских загородных домах вдруг показались такими старомодными. Упорядоченности и регулярности пришел конец; на смену им явилась необузданность и дикость природы. В «Новой Элоизе» Руссо дал один из лучших образцов возвышенного, описав сад у дома на берегу Женевского озера возле Кларана, который героиня романа Юлия называет своим «Элизиумом»: «Место самое дикое, уединенный уголок природы... я первая смертная, проникшая в это безлюдье... разбросанные в беспорядке, без всякой симметрии, густые кусты...» — полная противоположность лужайкам и изгородям. А еще воображение Руссо нарисовало картину, каким предстанет в глазах «богатого человека из Парижа или из Лондона» «Элизиум» Юлии: «С каким презрением вошел бы он в этот простой и приветный уголок!» И такой посетитель захотел бы приручить сад Юлии, прорезать в нем