Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков

Эх, жизнь репортерская...

В сказках добрый волшебник приходит на помощь Ивану-царевичу (или просто Ивану) — замечали? — в самую скверную минуту. Казалось, сейчас наш герой погибнет — и вдруг...

И вдруг из иллюминатора корабля, что стоял у стенки, высовывается кудлатая голова моего личного волшебника.

— Что грустим, братишка, али посудину свою прозевал? Давай к нам. На западе встретимся. Перепрыгнешь?

— А можно?

— Да я вижу, ты еще салажонок. Сейчас пойду к кэпу, и все будет ладушки — жили мы у бабушки, кушали оладушки.

Волшебник мой был явно «под мухой». И я подумал, что все это треп разгулявшегося человека.

Но голова скрылась. И я решил подождать просто из любопытства, терять-то все равно было нечего.

Минут через пять меня. окликнули уже с палубы.

— Эй, адмирал, топай сюда, кэп зовет.

По широкой треснутой доске, переброшенной с берега на борт, поднялся на палубу.

— Извини, парадного трапа не приготовили, не ждали — встретил меня мой кудлатый волшебник. — Иди в рубку. И если ты шпион, не говори кэпу, а то не возьмет.

Парень захохотал и крепко хлопнул меня по спине.

На мостике я увидел молодого капитана. На вид ему было не больше двадцати восьми. Одет даже слишком изящно для такого махонького корабля: белая накрахмаленная рубашка, на костюме ни одной складочки. Такими обычно рисуют молодых штурманов с какого-нибудь комфортабельного пассажирского лайнера.

Капитан, видно, устал, хлопот перед отходом (это я знал) всегда слишком много.

Длинные пальцы перебирали карандаши на разложенной карте. Человек этот мне не понравился, может потому, что были у него скучающие глаза, почти не замечавшие меня, а может потому, что сам я был злой, поэтому и подумал о нем зло и с неприязнью: наверное, случайный тип на рыбацком сейнере, спит и видит, как бы смыться с этой пропахшей борщом, селедкой и резиной посудины. А проще говоря — морской пижон, который и моря-то настоящего не видел. В общем, одни золотые нашивки — и только.

Я ждал, что он почувствует мою неприязнь и прогонит меня с корабля, но он бросил карандаши и сказал:

— Так значит, в Бристоле плавали вместе с Калашниковым? А сейчас на каком судне?

Я опешил.

— Это вы ко мне?

— А к кому же? По-моему нас здесь двое.

Пришлось рассказать, кто я и что мне надо.

— Сукин сын Калашников, опять наплел черт знает что,— как-то беззлобно и легко засмеялся капитан,— прибежал, говорит, дружка встретил, надо взять. Ну и парень, хлебом не корми — дай соврать. Ладно, коли пришли — оставайтесь. Только удобств у нас никаких. Будете спать у меня в каюте на диване. Документы покажите старпому. Сейчас отходим. А пока ступайте в радиорубку, там, кажется, прощаются с берегом. Да не обращайте внимания, что ребята выпили, теперь месяцев на пять станут трезвенниками. Договорились? Ну и отлично.

Он вежливо козырнул и сразу забыл обо мне, снова углубившись в карту.

В радиорубке действительно шел пир горой. Каютка — метров пять, не больше. Теснота: не то что яблоку, окурку негде упасть. Но чудо морского гостеприимства — мне даже нашли место на койке у самого иллюминатора.

Мой волшебник и враль Саша Калашников обнимал радиста Васю Харитончика, худого высокого парнишку в клетчатой ковбойке.

— Васька, милый, помнишь у Итурупа нас прихватило. Нет, не помнишь?

— Конечно, Сань, конечно, — кивал тот головой и, шмыгая носом, все хотел поправить съехавшие очки в тонкой проволочной оправе.

Я смотрел на радиста и очень жалел его, этого с виду явно сухопутного человека, похожего на знаменитого Паганеля. Он сейчас все «помнил». Спроси его Сашка, как вместе обедали где-нибудь в Кейптауне,— тоже не стал бы возражать, хотя Кейптаун видел только на карте.

Сегодня он все «помнит». Завтра же, когда кругом будет только море, без конца и края, а до ближайшей пивной, где можно чуточку поправить голову, миль двести. Паганель пошлет к черту и Саньку вместе с его Кейптаунами, и даже меня, когда намекну про сегодняшнюю вечеринку, и только капитану скажет:

— Семеныч, прости, сам понимаешь.

Но это будет завтра, а сегодня он тычется носом в Сашкину грудь и вместе с ним вспоминает Бристоль, где волна давила выше мостика, так что оставались под небом одни антенны, и девочек с Сероглазки, и сколько они оставили прошлый раз в петропавловском ресторане «Океан», где за их столиком вот сейчас, в эту минуту, кто-то гуляет, а им уходить на Запад...

Да, нам пора на Запад. Сброшена доска, служившая трапом, и вот уже поплыл причал и черная полоса между нами и берегом все шире и шире. Может быть, только мне, а впрочем не знаю, хочется последний раз потрогать рукой этот берег, будто взять у него еще одну каплю силы в большую дорогу. Но черная полоса все шире и шире. Теперь уже не дотянешься, теперь уже поздно. Думали, вернемся сюда через полгода. Думали...

Огни Петропавловска, разбросанные светлой подковой, неслышно уплывали за кормой. Ребята прощались с домом. Они молча стояли на палубе и вглядывались в берег. Наверное, каждый хотел отыскать свое родное окно. Но что там разглядишь в этой белой подкове?

Последний раз нам подмигнул маяк у створа. И исчез. Впереди только черная простыня океана.

Ребята разошлись спать. Завтра работа, завтра начнутся бесконечные вахты...

— Перед выходом капитаны получили штормовое предупреждение.

— В море двенадцать баллов. При опасности — заход в бухту Русская.

Другие бы рыбацкие корабли не покинули порт с таким прогнозом. Но у наших СРТ морским регистром черным по белому записано — неограниченный район плавания. Значит, можешь уйти в любую точку мирового океана. А разве доберешься до этой точки, если все время будешь ждать у моря погоды! Вот и ходят рыбаки — план выполнять надо!

Свободная от вахты команда спит. А на мостике — жизнь. Часа в два ночи наш капитан запросил обстановку у кораблей, что вышли из Петропавловска раньше нас. Ответ добрый.

— Идем полным. Все нормально. Ветер шесть баллов. В Русскую заходить ни к чему. Счастливого плавания!

Ну что ж, пойдем дальше. Для рыбака время дорого.

Утром штурманы уже деловито решали, склонившись над картой, каким из Курильских проливов проскочить на Запад. По авиаразведке (вот для чего мы болтались в воздухе четырнадцать часов), первый наглухо