Виктор Сафронов - Алмазная цепь

Утром, в гостиной собственного загородного дома, законная супруга обнаружила окоченевший труп «любимого спутника» жизни.

Подвело сердце, невыдержавшее сверхвысоких перепадов, акробатических пируэтов и сверхволевых нагрузок.

Смерть, хоть и в собственном доме, но была признана результатом неразборчивых половых связей. Слишком обильно покойный был измазан помадой и пропитан духами.

Дальнейшие события, а именно вскрытие патологоанатомами, показало полное отсутствие в его семенниках, даже намека на семенную жидкость. В квартире повсюду валялись упаковки от стимулирующих половую функцию препаратов. Что зримо доказывало факт того, что очередная ведьма, заездила очередного молодца до почетной смерти…

«Спи спокойно, дорогой товарищ, свято место пусто не бывает. На оставленное капище, встанут тысячи борцов, твоих верных последователей и послушных учеников!

Организм, изношенный служением народу, не выдержал сексуальных перегрузок. В результате обширный инфаркт миокарда.

Вечная тебе память, дорогой товарищ… Нет… Дорогой, господин-товарищ!»

ГЛАВА 70

Алексеев-старший, несмотря на газетный титул — предприимчивого человека, дальновидного финансиста и банковского магната, на поверку оказался полным дураком.

Ну, сами посудите, не дурак ли?

В один из солнечных дней пришли к нему, с протянутой рукой добрые люди и, Христа ради, попросили денег на президентские выборы. Чтобы минимизировать боль утраты, по сути с небольшими деньгами, даже назвали его, скромнягу, самым достойным из всех достойных.

Он же, утратив последние крохи здравого смысла, послал просителей «без галстуков» подальше, а куда, говорить невелено, да и бессмысленно из-за подписки о неразглашении гостайны. Ребята оказались понятливые. Поулыбались, пожелали грубому банкиру дальнейших успехов и процветания в спокойных, камерных условиях и что-то оживленно обсуждая, спокойно удалились.

Когда с берегов кремлевской речки, задули долгожданные ветры перемен, Алексеев со всей своей фальшивой позолотой и непомерно раздутым авторитетом, оказался в тюремном каземате. Ему припомнили все прошлые грехи и еще больше накрутили нынешних. Главным было обвинение в подготовке и организации военного переворота, его финансирование и планирование.

В условиях изолированного помещения и низкокалорийной диеты, пришлось вспоминать, не только науку выживать в спокойных условиях ограниченного пространства, но и такую хитрую подробность, как: сколько, чисто конкретно, спичечных коробков чайной заварки, необходимо всыпать в пол-литровую кружку воды, чтобы сварить для безграмотного пахана приличный чифирь?

Что и говорить. От такого крутого поворота судьбы, сейчас Константин Петрович Алексеев ел суп с фрикадельками в Грановитых палатах, Института судебной психиатрии им. Сербского.

Он с удовольствием втягивал в себя макароны, ловил колечки моркови и пытался пальцем подцепить нити укропа. Потом, подняв голову, как будто вспомнив что-то, вскочил, побежал, забился в угол и зашептал оттуда: «Не я их ем. Они меня изнутри поедают. Они живые. У них моторчики». После этого, у него изо рта очень живописно, стала выползать толстая макаронина.

Грубые у нас люди. Никто не стал его утешать, успокаивать.

Наоборот.

Оставшиеся за столом, без удивления, почти хором поинтересовались у озаренного приступом: «Так ты, что? Доедать не собираешься?»

Не дожидаясь ответа, плотоядно щерясь, стали тянуться к его лохани. При этом, слабых отпихивали локтями, более сильных больно кусали, а дорвавшиеся до халявы, торопились заглотить не пережевывая оставшуюся алексеевскую еду.

На внезапно заболевшего коллегу по застолью, этот набросок с натуры подействовал лучше любого транквилизатора.

Взлохматив под очками брови, он, расшвыривая вокруг себя стулья с сидящим на них народом, вновь оседлал свое «трон» и быстро дохлебал, что там еще осталось. Торопился и давился, бормоча себе под нос: «Во, гады! Не дадут спокойно, психически поболеть, голодным оставят».

В этот момент, то ли показалось, то ли в самом деле, кто-то обронил скупую, мужскую слезу. Ее громкое, нравственное падение в пустую тарелку, подействовало на всех отрезвляюще, но изменить свое отношение к курсу лечебного голодание, не заставило.

Совет да любовь вам, симулянты вы наши, неполноценные.

Рядом с Алексеевым, на роскошных, больничных стульях, сузив лбы и наморщив нос, хлебали местное варево и другие персонажи настоящего водевильчика. Например, Петр Петрович Петух, чудом оставшийся в живых после губернаторской вольницы. Здесь же находился и схваченный за руку, за переход улицы в неположенном месте старший сын Алексеева Егор.

И поделом. Никому не позволено, так беззастенчиво топтать Правила дорожного движения. Прокуратура, в свойственной ей манере (повод хоть и плевый, но уж какой есть) решительно и бесповоротно, пресекла действия нарушителя, назначив для него меру пресечения — нахождение под стражей. Егор только головкой затряс, разрыдался и только потом выругался: «Хоть на этом, суки подколодные, подловили. Поздравляю! Тра-та-та-та-та!»

Еще были люди помельче, но все на стационарном обследовании с отрезвляющим запахом хлорки и скверной сиротской пищи.

Майора Азовкина ищут всем миром. Его назначили главной сволочью и неуловимым террористом. А он, словно провалился сквозь землю, как будто его и не было на этом свете.

Если работодатели его еще не закопали, он может опять, в любой момент вынырнуть на поверхность. Как стало ясно из вышеописаного повествования, специалисты его профиля всегда нужны.

Для оставшихся на свободе хочется напомнить, остается недописанной «Песня о нибелунгах». Слова, конечно есть, но не помешает и хорошая мелодия, за что выйдет неплохой приварок к куску хлеба. Поэтому пять-шесть лет упорного, кропотливого труда в изолированных условиях и можно будет праздновать творческую победу.

ГЛАВА 71

Напряжение, вместе со скукой нарастало. Из-за отсутствия взаимопонимания, все обоюдные действия пробуждали лень, зевоту и злобную апатию.

Харатьян, чтобы избежать скуки и хандры, пробовал меня даже бить. И все только для того, чтобы разнообразить и расширить литературные горизонта настоящего произведения. Ну и конечно, с целью моего чистосердечного признания.

На его попытки применения грубой силы, к моему изнеженному организму я, резонно и без обиды заметил:

- Слышь, животное! Деда не тронь, а если коснешься моего породистого лица, вообще ничего не скажу, хоть режь, хоть пытай, — после таких слов, я презрительно повернулся к нему своим юлианским профилем. — А убьешь, бубновый интерес тебе с бардадымом будет, а не то, что ты ищейка ищешь, вынюхиваешь…