Дмитрий Корбов - Чекисты рассказывают. Книга 6-я

— Да, я... Тяжелый случай? Полковник Уваров? Сейчас буду.

Операция была сложной, длилась долго но закончилась благополучно. Больного увезли в палату.

— Благодарю вас, друзья! — тихо сказал профессор и вышел из операционной.

Не успел он докурить сигарету, как в дверь кабинета вошла немолодая, стройная женщина со светлыми волосами, убранными в узел.

— Что вам угодно? — строго произнес профессор.

Женщина не ответила и, казалось, не обратила внимания на его слова. Она быстро подошла к нему, обняла, поцеловала в щеку и сказала:

— Большое вам спасибо, дорогой Николай Михеевич!

— Боже мой! Аннушка!

Он не мог произнести больше ни слова. Аннушка улыбнулась сквозь слезы:

— Не узнали?

— Узнал! — почти крикнул профессор. — Узнал! И вас, и Ивана Ивановича...

— Виктора Петровича, — ласково поправила Аннушка. — Тогда нельзя было называть его настоящего имени.

— А вы? Вы тоже не Аннушка? Простите...

— Я? Аннушка настоящая. И всегда для вас ею останусь... Можно его повидать?

Николай Михеевич медлил:

— Вообще-то после подобной операции нельзя...

— А мне?

Он глубоко и как-то протяжно вздохнул, снял телефонную трубку. Анна поняла, что больной проснулся после наркоза и состояние его удовлетворительное.

— Все хорошо будет, Аннушка, все хорошо, но сейчас не надо его тревожить. Скоро увидитесь, потерпите немного. Терпение — великая вещь.

И вот настал день, когда Виктору Петровичу разрешили вставать с постели и ходить. Первое время он, не торопясь, прогуливался по просторной палате, опираясь на костыли. Дня через три стал выходить на застекленную веранду. Пошагав по ней несколько минут, садился в плетеное кресло. И, прислонив костыли к стене, с удовольствием обозревал через распахнутые створки обширный больничный двор-парк, новые многоэтажные дома, что высились за территорией больницы.

Главный врач больницы профессор Мужичков Николай Михеевич часто навещал его. Вот и теперь он вошел, поздоровался с пациентом, спросил о самочувствии и уселся в кресло напротив. Внимательно прослушал пульс, кивнул одобрительно и сказал:

— Все идет прекрасно. Еще несколько дней — и на выписку. — Доктор сдвинул брови, придирчиво оглядел собеседника и спросил: — Скажите, пожалуйста, Виктор Петрович, а когда вы потеряли ногу?

Уваров поднял густые, тронутые проседью брови, косо взглянул на собеседника. Видимо, ему не очень-то хотелось говорить на эту тему. А врач не отводил от него вопросительного взгляда: ждал ответа. Пожав плечами, полковник глубоко вздохнул, сообщил:

— В сорок первом я был тяжело ранен... Попал в плен. Там ногу и оттяпали...

Профессор поднял брови, покачал головой и сказал, как бы оправдывая свое неуместное любопытство:

— Видите ли, осматривая вас перед операцией, я обратил внимание на необычный вид культи: на икроножной мышце — огромные продольные шрамы. По всему видно, что оперировали вас, когда гангренозный процесс перешел уже в угрожающую стадию. — Он помолчал, продолжая внимательно смотреть в глаза пациенту, потер свежевыбритый подбородок. — Мне тоже приходилось как-то оперировать больного, который находился на грани гибели от гангрены.

— Вот как? А где это было? Когда? — с интересом спросил Уваров.

— В Первой больнице нашего города. В начале ноября 1941.

Полковник нахмурился, исподлобья глянул на него.

— Та-ак... А больница была уже на положении концентрационного лагеря?

— Да, — подтвердил врач.

— Операционная находилась на втором этаже, так? Окна — во двор, верно?

Доктор кивнул головой.

— Интересно. Все как будто совпадает.

— Что совпадает, Виктор Петрович?

— Да то, Николай Михеевич, что тем больным, которого вы оперировали с гангреной в последней стадии, наверное, был я...

— Нет! Не может этого быть! — уверенно заявил врач, волнуясь.

— Почему же, Николай Михеевич? Именно в Первой городской больнице меня оперировали в ноябре 1941 года... Жаль, что я не видел врача, который резал мою ногу. Меня усыпили до его прихода.

— Этого не может быть, Виктор Петрович, потому что тот человек, которого я оперировал, был партизаном. Я не видел его лица — оно было забинтовано, — но мне сказали, что он умер от истощения и ран через два дня после операции.

— Все это так, Николай Михеевич. О партизане вам сказали правду...

Врач Мужичков прикусил губу. На морщинистом лбу его заблестели капельки пота. Он смахнул их ребром ладони. С явной заинтересованностью смотрел на пациента. Ждал, что тот скажет. А полковник Уваров достал папиросы, закурил. Затянувшись несколько раз, рассказал, что в конце октября 1941 года он и еще шесть человек сопровождали конный обоз с ранеными партизанами. Их нагнали каратели. На краю заболоченной низины завязался неравный бой. Обоз оторвался от преследователей и благополучно ушел в глубь леса. А партизаны, прикрывавшие его, остались на болоте. Уваров (тогда майор) был тяжело ранен. Его опознал полицай. Предатель знал майора еще до войны. Знал, что Уваров — сотрудник органов государственной безопасности...

— Вы, Николай Михеевич, знаете, что в Первой городской больнице-концентрационном лагере, где и вы тогда работали, были не только медики, которые перешли на сторону немецко-фашистских захватчиков, но и честные советские люди, до конца преданные Родине (а их там насчитывалось гораздо больше, чем предателей). Патриоты остались в больнице, чтобы не бросать в смертельной опасности сотни раненых красноармейцев и командиров Красной Армии. Вот эти патриоты и помогли мне остаться в живых...

— Позвольте, Виктор Петрович! — перебил его врач. — Но я же сам видел труп того партизана. И констатировал его смерть! — заявил Мужичков, бледнея. И добавил: — Правда, я не осматривал труп сам, а доверился своим помощникам.

Полковник Уваров глубоко вздохнул:

— Все это, доктор, было так, как вы говорите. Но вы же видите, что я жив?.. Значит, труп, который вы видели, был не мой... Советские патриоты организовали мне побег, не побег, конечно, а мое похищение — я же не мог ходить. Они усыпили меня, унесли в морг. На мою койку положили труп другого человека... А меня, как умершего местного жителя, выдали родственникам по их просьбе... Но, конечно, не под именем чекиста Уварова... Сами понимаете.

Долго еще больной и главный врач вспоминали события военного времени, участниками которых были.

Николай Михеевич рассказал Уварову обо всем, что его волновало и тревожило все послевоенное время. Он откровенно и честно говорил о своей жизни: о причинах, толкнувших его на сотрудничество с оккупантами. О тяжелых переживаниях. О постепенном своем прозрении. Особенно тепло и подробно говорил он об отце и его бескорыстном служении людям...