Владимир Щербаков - ИСКАТЕЛЬ.1980.ВЫПУСК №1

Я еще раз перевел стрелку фона назад и переписал почти все сообщение. И оставил на память копии снимков и объемных кадров.

Нужно зайти к Ольховскому, решил я утром. Когда? Сейчас? Позже? Я соединился с ним, но он был занят. Впрочем, что я ему скажу… Несколько дней назад, когда я уговаривал его взять в экспедицию именно меня, то так расписал ему мою давнюю любовь к морю, что в его серо-синих колючих глазах появилось даже какое-то отечески-заботливое выражение. Моя участь была решена, как тогда мне казалось, в благоприятном для меня направлении. А теперь? Просить разрешения в редакции покинуть экспедицию?

Нет, меня не поймут. Особенно Ольховский, руководитель экспедиции, хотя у него просить разрешения как раз и не надо.

Для него и для таких, как он, совершенно безразлично, какой из океанов и на какой планете изучать. Разница, во всяком случае, небольшая. Найти новый вид мотылька где-нибудь на острове Маврикий для биолога все равно, что для филателиста обнаружить в своей коллекции редчайшую разновидность марки того же острова. Все это я хорошо знал, но понять был не в силах. Что-то ускользало от меня, и я всегда оставался немного настороже с такими людьми.

И потом не я ли говорил Ольховскому, что именно о такой экспедиции, которая не откроет ни новых островов, ни даже подводных вулканов, я давно мечтал? Где же, в самом деле, взять новые впадины на океанском дне, если последняя из них занесена в морской атлас лет сто назад?

Жизнь — это пятая стихия. Такова установка Ольховского. Познать ее не так просто, как первые четыре стихии древних — огонь, землю, воздух, воду. Особенно если этим не заниматься серьезно. У него все выглядело логично и убедительно, у этого человека, вызывавшего в памяти образ древнего мудреца по имени Диоген. Только тот был как будто поспокойней. Жил в большой бочке, а когда Александр Великий спросил его о сокровенном желании (надо полагать, для того, чтобы исполнить его тут же, на месте), то мудрец ответствовал монарху: «Отойди от моего жилища и не загораживай солнце».

У Ольховского была «Гондвана». Корабль, дом, лаборатория. Правда, она была маловата для него, всего тридцать тысяч тонн, но больший тоннаж не разрешен. При желании он всегда мог найти утешение в исторических параллелях.

Кроме «Гондваны», моря и океаны бороздили многочисленные «Пикары», «Одиссеи», «Садко», «Наутилусы». «Море легче осушить, чем исследовать», сказал мне Ольховский в первую нашу встречу и оставил меня на борту.

Нет, я должен быть на корабле. Внеземные дела подождут. Когда-нибудь я напишу книгу о пятой стихии — найдется в ней место и для космических форм жизни. Если, конечно, будет что сказать по существу. Ведь журналист не просто «концентрирует события», он еще и толкует их, окрашивает, передает по-своему. Журналист — это личность, стиль, это манера не только писать, но и мыслить.

…Это началось давно. Я мог представить себе этих умельцев, сидящих за старомодными пишущими машинками и выколачивающих свой дневной урок, или с музейными инструментами в руках, отдаленно напоминающими магнитные карандаши с памятью первых выпусков. Но писали они вполне сносно. Конечно, им было легче это делать: материал был проще, и его было меньше. Сейчас нужно уметь улавливать суть целой науки, быть может, из какого-нибудь случайного разговора: другой возможности не представится. И конечно, обобщать, проводить параллели. Думать, думать… Разумеется, это искусство обогащать носит иногда несколько формальный характер, на уровне логических операций и математического анализа многих переменных величин. Творческая удача складывается иногда неожиданно; тогда вдруг получается красивая работа, одновременно и оригинальная по мысли, и понятная. Где-то в перспективе стирались грани между статьями научными и художественными. Не исключено, что процесс этот происходил лишь в моем воображении.

Нужно было много увидеть здесь, узнать наконец океан по-настоящему. Времени было вполне достаточно. Я понимал: только на «Гондване» я смогу это сделать. Другого случая может не представиться всю жизнь. Итак, океан… Где мы находились сейчас? «Справа по борту — Япония, слева Австралия, — пошутил я про себя. — Сначала завтрак, — решил я, — а там видно будет». Кажется, все же придется поговорить с Ольховским, только значительно позже.

Я заказал кофе, сыр, фрукты, хлеб. Через пять минут все это дожидалось меня в маленькой стенной нише. Я открыл пластиковую крышку и водворил завтрак на столик.

На табло с надписью «Библиотека» я вызвал каталог книг по биологии, океанологии, морским беспозвоночным и другим морским наукам. Потом заказал несколько рефератов и электрокопий, успел кое-что просмотреть здесь же, за столиком, и начал на ходу изобретать систему знакомства с подводным миром.

Слегка болела голова. Я с удовольствием вспомнил о том далеком времени, когда люди один раз в жизни учились наукам и ремеслам. Из тех времен, из старых книг и трактатов выплывали пароходы, дымные причалы, фонари, маяки, якоря, просмоленные бочки, топоры, трубки, разноликие моряки и прачки, бородатые капитаны, барышни в кисейных платьях, шумные набережные, ялики, паруса, пиратские секреты. «Стоп, — сказал я себе, — на сегодня хватит. Всеобщее взаимодействие вещей и тел — это и есть океан».

Я отключил библиотеку, вежливо выпроводил кибера, невесть откуда появившегося в каюте, и вышел на палубу, навстречу морю, над которым стояли столбы солнечного света, точно гигантские соломины, пившие воду. Там, на палубе, были синие и желтые краски, и запах настоящего дерева, и ветер, гнавший тяжелые белоснежные облака, и одно, самое высокое, розовое, как дорогой жемчуг, облако стояло, казалось, на якоре, сопротивляясь всеобщему движению.

Совсем рядом, у самого борта, держась за пластиковые поручни, стояла высокая девушка. Вероятно, я не сразу заметил ее. Но у меня был, вероятно, соответствующий вид; она не удержалась и сказала с неподражаемой грацией:

— Вы, по-моему, романтик?

— Да. Разумеется, — ответил я в тон.

— И потому вы здесь, на «Гондване»?

— А где же мне еще быть?

— Значит, вам не скучно в этом плавучем музее?

— Самое подходящее место для таких, как я.

— Шутите? — попробовала она догадаться.

— Нисколько. Те, первые, открывавшие континенты, моря и проливы, даже не знали толком, что их ждет. Они летели на воздушных шарах, спешили к полюсу на нартах, пробирались узкими тропами к подножиям сияющих вершин, потом шли выше — на Джомолунгму, на марсианские пики. Опускались в Марианскую впадину. Те, кто не утонул, не умер от голода, не погиб от удушья, написали книги-отчеты о деле своей жизни. А за ними по просторным дорогам, по надежным воздушным трассам и морским путям, на вертолетах, на комфортабельных кораблях, на подводных лодках устремились романтики. Они-то и положили начало этому движению, то есть романтике. И воспели ее в стихах и прозе, заодно с теорией преодоления препятствий, которой они долго занимались, прежде чем отправиться в путь. Как видите, я не рисуюсь.