Анатолий Ромов - Поединок. Выпуск 17

— Час от часу не легче! — Он поднялся из-за стола. Нервно прошелся по кабинету. Потом остановился перед офицером безопасности (тот сейчас же встал, покинув удобное кресло). Глядя на него в упор, приказал: — Это расследование нужно прекратить! Нажмите на все пружины в полиции.

— Будет исполнено. — Тон у офицера был уверенный. Судя по всему, он не сомневался, что ему удастся выполнить распоряжение начальства. Для такой уверенности были основания. Многие здешние полицейские самого высокого ранга учились в Соединенных Штатах — в полицейской академии. Некоторых из них РУМО удалось привлечь к сотрудничеству.

На подоконнике целовались голубки. Они терлись клювами, воркуя нежно и призывно. Вадим Осташев о досадой взмахнул рукой, прогоняя птиц.

За окном отеля «Интернасьональ» в утренней дымке лежал прекрасный город, раскинувшийся на побережье Тихого океана. Город казался Осташеву прекрасным, несмотря на многочисленные кварталы нищеты. Даже эти кварталы были тут, в экзотических тропиках, дьявольски живописны!

Прошло совсем немного времени с тех пор, как он обосновался в этой маленькой столице крошечной центральноамериканской страны с населением всего в два миллиона человек. Зато, говорил он себе, какие это два миллиона! — люди сплошь веселые, сердечные.

В общем, все было бы чудесно, если б… Если б — как-то признался себе Вадим — впереди его ждало возвращение домой, в Россию. Он понял то, чего не понимал раньше: здесь, за границей, можно с удовольствием прожить месяц, год, пяток лет, но при одном условии — при условии, что знаешь, что ты тут временно, в командировке. Стоит же исчезнуть этому ощущению временности здешнего бытия, и моментально наваливается тоска, та самая проклятая ностальгия, о которой прежде доводилось только читать и слышать от других. Чуждый быт из привлекательного своей незнаемостью разом становится для тебя неприемлемым, холодно-отстраненным.

Осташеву все еще нравился город, нравились люди, но все сильнее он себя чувствовал чужим. Он чувствовал себя так, будто попал на спектакль, пьеса интересная, но нет ей конца, и никак не покинешь зрительный зал. Его не оставляло ощущение невзаправдашности нынешнего своего существования. Жизнь, настоящая жизнь проходила мимо — там, по ту сторону океана.

Отойдя от окна, Вадим Осташев с ногами забрался на тахту и с помощью аппарата дистанционного управления включил цветной телевизор. Передавали старый американский вестерн. Далекий от подлинной жизни. Но не более далекий, подумалось Вадиму, чем его здешнее житье-бытье.

Скоро придет гость. Незваный. Это Аманда настояла, чтобы он его принял.

Гость — звали его Иван Петрушев — вскоре объявился. Корреспондент радиостанции «Свобода» был невелик росточком, лицо собрано в морщины, на голове жесткий ежик темных волос.

— Мы мелкие служащие, люди маленькие, — такими были его первые слова после взаимного обмена приветствиями.

Осташев вопросительно приподнял бровь.

— Я к тому, — пояснил Петрушев, — что навязался к вам со своим интервью. Да ведь не по своей воле набивался на встречу. Распоряжение начальства.

— Вы что же, ради меня тащились аж из Мюнхена? — Вадим знал, что именно там, в Западной Германии, находится радиостанция «Свобода», вещающая на русском языке, но существующая на американские деньги.

Морщины на лице корреспондента пришли в движение, изобразив иронию.

— Нет. — Во взгляде, который он бросил, читалось: «Слишком велика была бы честь!» — Нет, конечно. Я из вашингтонского отделения нашей радиостанции. Иногда вот, как сейчас, выполняю задания не только в Соединенных Штатах, но и в Латинской Америке.

Ирония журналиста не понравилась Вадиму Осташеву. Он грубовато спросил:

— И давно вы работаете на вашингтонские власти?

— На вашингтонские власти я не работаю, — сухо ответил Петрушев. — Наша фирма американская, верно. Но фирма частная. В отличие, скажем, от «Голоса Америки».

— Бросьте. Отличие — чисто формальное.

Морщины снова пришли в движение. На этот раз — с неудовольствием. Ведь сказать правду он все равно не мог.

— Отличие не формальное, — настаивал он, хотя убежденности в его словах не слышалось. — К тому же, являясь частной американской фирмой, мы, по сути дела, — голос русского зарубежья.

«Голос ЦРУ вы», — неприязненно подумал Вадим, но спорить не стал. Вопрос свой, давно ли Петрушев работает на радиостанции, он тоже не стал повторять. Не хочет говорить, ну и не надо. Судя по возрасту, он, вполне возможно, из гитлеровских приспешников. К фашизму Осташев относился резко отрицательно.

Раскрыв свой «Ухер», корреспондентский западногерманский магнитофон, радиожурналист приступил к интервью. Вопросы, которые он задавал, били в одну точку: «Что вы думаете о слабости и нединамичности советской экономики?», «Что вы можете сказать о нарушениях прав человека?». И прочее в том же духе. Вадим старался уходить от ответов. Сам себе удивляясь, сказал даже несколько слов в защиту преданной родины.

Морщины на лице Петрушева выражали недоумение. Интервью явно не задалось. Тогда он перешел к вопросам иного рода. Его интересовало, что знает Осташев о деятельности Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского Договора.

Это уж был откровенный сбор информации не для радиостанции, а непосредственно для ЦРУ, и Осташев отрубил:

— Ничего не знаю!

Он и вправду ничего не знал, но и знай хоть что-нибудь — не ответил бы.

Опечаленный неудачей (не справился с заданием! — начальство не похвалит), Петрушев холодно простился.

Встреча с представителем «голоса русского зарубежья» оставила по себе такое впечатление, будто он искупался в лохани с грязной водой. Но тут горькая мысль пронзила все его существо: «А я-то многим ли лучше? Тоже перебежчик. Тоже в общем-то предатель». Ему стало не по себе. Внутренне знобко, неприютно. Все они, эмигранты, — словно нагие на ветру. Крутят их чуждые ветры, вертят как хотят. И нет им покоя, нет довольства жизнью, нет счастья.

На улицах, прокаленных жгучим солнцем, кипел карнавал. Гремели оркестры. Двигались толпы танцующих людей. На мужчинах — белые рубашки навыпуск и сплетенные из пальмовой соломки сомбреро, тоже белые, с черным кантом, с узкими полями. На женщинах — те же национальные сомбреро, которые здесь называют «монтуно», и белые польеры — платья, сшитые по моде прошлого века, их извлекают из чемоданов лишь по случаю карнавальных торжеств.

Весело в городе. Но на душе у Тони Найта, шагавшего по тротуару к стоянке машин, было сумрачно. Только что состоялся разговор с начальством.