Карл Май - На Тихом океане

Об «актрисе» более ничего не известно. В любом случае не вызывает никакого сомнения, что она, будучи предупреждена учеником наборщика, скрылась из города.

А господин «асессор» был на долгое время водворен в тюрьму…

Глава вторая

В СИБИРЬ

Путь мой лежал в Москву, и тройка, в коей я теперь располагался с достаточными удобствами, уже оставила позади приветливый и милый волжский городок, название которого звучит весьма забавно: Зубцов. Ямщик, пребывая в настроении, располагающем к приветливой беседе либо к мечтаниям возвышенным и приятным, затянул песню, что так близка сердцу каждого русского:

Свет озарил вершины гор,Огонь в камине затухает.Мне мнится — чей-то разговор;И в душу смутный сон вплывает.Несется тройка; вижу я —Летит, пути не разбирая.А под дугой висит, звеняСладкоголосый дар Валдая.И возчий, устали не зная,Летит вперед сквозь сонм стихий.Несется песня удалая —Любви победные стихи:Ах очи той, что нет пригожей,Так глубоко в душе моей!О, злоба с завистью, за что жеМеня вы разлучили с ней!Живи, Москва, навек едина;Хвала прекраснейшей из дев!Я ж, уподобясь пилигриму,Умру, однажды догорев![7]

Лошади неслись. Казалось, что в беге они превосходят самих себя; помимо этого, кучер понуждал их почти лететь, щелкал поминутно кнутом и прикрикивал:

— Но, Сивка! Но, голубка моя белая! Уж я попотчую тебя сахаром! Что, не хочешь? Так познакомишься с нагайкою! Но, Воронок! А уж тебе-то табака понюшку да овса в кормушку! Скачи, Рыжий! Скачи, душа! Уж я тебя вытру-высушу платком шелковым и напою водичкой, самой что ни на есть лучшею во всей святой Руси. Скачи, красавцы мои, скачи! Но, детушки! Но, агнцы божьи! — Он повернулся ко мне: — Господин хороший, может, остановимся вон у того постоялого двора? Пропустим стаканчик-другой?

— Что ж, останови. Я, кстати, тоже выйду, прогуляюсь.

— Добрый барин. Вот тебя люблю! А за то, что не обидел меня да водки выпить дал — так ты мне наперед как брат родной.

Взору нашему открылся постоялый двор. Кучер остановил лошадей, и в тот же миг нам навстречу выскочил хозяин. Снявши меховую шапку, которая, невзирая на летнюю жару, покоилась на его голове, Он спросил:

— Что прикажешь, барин?

— Дай-ка мне стакан молока, если, конечно, в твоем заведении таковой найдется.

— Уж молока-то у меня всегда сколько угодно, потому как благородные-то господа пьют его куда охотней водки.

Он ушел, и через некоторое время желание мое было удовлетворено.

Возле двери рослый украинец седлал чьего-то коня, причем сбруя выдавала военный характер его седока.

— Чей это конь? — спросил я.

— Знатного господина, ротмистра Семенова.

Семенов? Это имя было мне достаточно хорошо знакомо. Однажды в Дрездене я свел знакомство с неким русским офицером, назвавшимся Иваном Семеновым. Мы сразились на бильярде; Семенов был прекрасным игроком, к тому же обладал твердым честным характером; мы стали друзьями, и я дал обещание, в случае, если окажусь вдруг в Москве, навестить если не его самого, так хотя бы его мать. И вот судьба предоставляет мне возможность сдержать обещание. Но он ли это или только его однофамилец?

— И где же ротмистр? — вновь спросил я.

— Ушел на речку. Уж больно жарко, вот он и решил искупаться.

— Можешь ли показать дорогу, которой он ушел?

— Вот по этой тропинке.

Я проследовал по указанной мне тропинке, что так живописно вилась по лужайке, и вскоре дошел до прибрежных кустов. В высокой траве виднелись следы, принадлежавшие — и в этом не было никакого сомнения — Семенову. Я искренне обрадовался предстоящей встрече и ускорил шаги.

Внезапно услышал впереди короткий смешок. Остановился. Шагах в двадцати от меня стояли два человека. Я решил не выказывать каких-либо намерений первым и вначале убедиться, что один из них Семенов.

Я стоял, скрытый зеленью, в некотором отдалении от них. Передо мною, совсем рядом, находился драгунский офицер. Он был высок, изящно сложен, черты лица его были весьма резкими, а общий портрет довершали выразительные глаза. Возле него, спиной ко мне, стоял мужчина, платье которого выдавало в нем средней руки горожанина. Они вели беседу по-польски, причем казалось, что офицер несколько шепелявит, произнося букву «с».

— Не ври, бурш![8] — расслышал я. — Только благодаря мне ты сейчас на свободе. Я уплатил стражнику двести рублей.

— Возможно, но лично от меня он получил еще сотню, а так как вернуть ее мне уже не удастся, то я склонен думать, что освободил себя сам.

— Ну и как тебе удалось сбежать?

— Это тайна, которую вам, пане, знать не следует. Или, может, готовитесь на тот случай, если вас засадят за решетку?

— Заткнись, хлопче! Советую тебе не забывать, с кем имеешь дело и кто ты сам!

— Скорее всего, человек, который готов для вас на многое и еще вам послужит.

— Да, но не забывай, что я могу этого человека в любой момент погубить!

— Без того, чтобы повредить себе? Ну, не будем ссориться! О том, что я вам предан, я думаю, говорит уже то, что я ждал вас здесь три дня, подвергая себя опасности, вы скоро сами это поймете. Но я не хочу это обсуждать сейчас; поговорим лучше о нашем договоре. Итак, вам угодно, чтобы Ванда поступила к вам в услужение?

— Лишь на год, как исполнительница моих замыслов.

— Год — очень большой срок, а вы знаете, что Ванда нужна мне самому; я не знаю союзницы более преданной и отважной, чем она.

— Пятьсот рублей получишь прямо сейчас.

— О, мало, очень мало!

— И вакансия у меня на службе.

— Официально? Лакеем, денщиком или кем-нибудь еще?

— Нет, это было бы чересчур опасно. Агентом.

— Хорошо; но пятьсот рублей, тем не менее, слишком мало.

— Даю шестьсот.

— И этого мало. Согласен только на тысячу.

— Учти, шестьсот — мое последнее слово. Если тебе этого мало, то я найду другие способы, но ты не получишь ни рубля!

Вновь короткий смешок.

— Мы оба держим друг друга за горло, пане.

— Кому можно доверять больше, тебе или мне?

— Мне, так как я нахожусь в положении свидетеля: я сберег все ваши письма.

— Лайдак![9] Разве я не велел тебе уничтожить их?

— Человек жалок, пане, а вы так добры; вы простите мне эту маленькую слабость!

Тон, которым была сказана последняя фраза, заставил меня напрячься. Где я слышал этот голос? И эта прямая, горделивая осанка мне настолько знакома, будто я ее уже однажды видел, но лицо — человек теперь стоял ко мне в профиль, — заросшее бакенбардами, с темным, цыганским отливом кожи, обрамленное длинными черными спутанными локонами, было мне абсолютно незнакомо.