Иван Курчавов - Цветы и железо

Над Лесным поднимался густой и темный дым. Сильные порывы ветра наклоняли его, и дым растекался по обширному господскому двору и саду. Мелькали бледные обессиленные языки пламени. От скотного двора и конюшни остались одиноко торчащие кирпичные кладки, а от дома — массивные стены. Коров и лошадей не было видно: их увели партизаны. Около дома блуждала, скуля, овчарка со щенятами.

— Вот и все, что осталось от первого образцового немецкого имения в России, — тихо, почти на ухо Хельману проговорил Мизель. — Первого, но не последнего!.. — И, обращаясь к репортерам, уже окружившим броневик, сказал громко: — Снимайте, господа! Сюжет придумаем. Есть дым, огонь, собака со щенятами (покойник очень любил собак) — надо снимать!

— У меня уже есть сюжет, господин майор, — сказал близорукий оператор, укрепляя на носу пенсне. — Римские воины стояли на посту в Помпее даже тогда, когда огненный пепел стал засыпать их. Мы сделаем в этом плане.

— План романтичен, — ответил, подумав, Мизель. — Но!.. Нам нужно показать, что это происходит в далеком тылу нашей победоносно наступающей армии. А главное, зверства большевиков, их — на первый план!

— Хорошо, господин майор, и ваши требования, и наши замыслы найдут свое воплощение, — сказал сговорчивый оператор.

Мизель дал команду отыскать труп Коха. Но его не нашли. На дереве солдаты обнаружили петлю, а под деревом комнатную туфлю с левой ноги. Хельман подтвердил, что он видел такую туфлю на ноге Коха.

— Напиши телеграмму, — обратился к Хельману Мизель. — Мои парни потом зашифруют. Не могу писать: руки окоченели.

Он диктовал, а Хельман торопливо писал:

«Донесение. Сегодня сожжено имение преданного национал-социалиста Адольфа Коха. Господин Кох казнен большевиками. Принимаю репрессивные меры: 1) сегодня в Шелонске будут расстреляны все задержанные по тем или иным причинам; 2) ближайшая к Лесному деревня Гучки, в которой принимают партизан, будет сожжена вместе с населением; 3) веду поиски Огнева и его банды. Мизель».

— На первый случай хватит? — спросил он у Хельмана.

— Достаточно, — ответил тот.

Когда броневик подъезжал к комендатуре, Хельман заметил на улице группу людей. Он долго всматривался и узнал городского голову Муркина. Рядом с ним был начальник полиции. Они держали кого-то за руки.

— Кого-то поймали. Может, Огнева? — осторожно начал Хельман, радуясь своему предположению.

Мизель от Лесного до Шелонска не проронил ни слова. Взглянув на Хельмана, он небрежно ответил:

— Они держат русского попа, ты разве не видишь длинные седые волосы?

— Поп, действительно поп! В чем дело? Мы его освободили из лагеря, открыли церковь. Позавчера он был у меня, докладывал, просил немного пшеничной муки на просвиры и кагора для причастия. Кагора я дал ему литровую бутылку…

Мизель промолчал. Шофер резко затормозил, и Хельман стукнулся грудью о ящик с патронами. Мизель вышел из броневика первым, Хельман за ним. Муркин и начальник полиции вытянулись, не выпуская попа из рук, который, вероятно, и не собирался вырываться.

— Что такое? — спросил Мизель строго.

— Он должен был молить, ваше высокоблагородие, за победу фюрера Адольфа Гитлера и его христолюбивого воинства, — осмелел Муркин, — над супостатами-большевиками. Так вчера я ему и втолковывал. А он отказался молиться.

Из специальной машины пытались выскочить репортеры и оператор, увидевшие любопытную сцену, но Мизель сердито махнул рукой, и шофер увез репортеров на другую улицу, чтобы они ничего не увидели.

— Ты сознательно это сделал? — спросил Мизель у попа.

Священник молчал.

— Я обычно дважды не повторяю свой вопрос! — повысил голос Мизель.

— Я согласился нести службу просто, без политики. А мне приказали молить бога за…

— Вот как! — оборвал попа Мизель и весело подмигнул Хельману. — Повесить его на площади! И надпись крупными буквами: «Большевик».

— Плоть моя в вашей власти, а за душу свою я не боюсь, ибо уповаю на милость божью. Но на земле я имею одну просьбу: напишите на вашей доске, что я православный христианин. Со словом «большевик» мне умирать не хочется.

— Не пишите «большевик», — сказал Мизель. — Напишите: «Активный агент партизан».

— Вам не понять человека, — сказал поп. Он возвысил голос: — Ироды вы, ироды и есть!

Мизель махнул рукой. Два дюжих полицая схватили попа, завернули ему руки за спину и поволокли к скрипящим от ветра виселицам.

— А это еще что такое? — удивился Мизель, посматривая на соседнюю улицу, по которой медленно катилась телега, запряженная парой тощих лошадей; над телегой, подобно шатру, вздымалась серая парусина.

Не менее Мизеля был удивлен и Хельман.

— Цыгане! Откуда они взялись?.. А-а, понятно! Их доставил полицай.

— Пошли кого-нибудь из солдат, пусть притащат сюда цыганенка, — распорядился Мизель. — Люблю смотреть на их пляску!

Цыганенку было лет десять — двенадцать. Маленький, озябший, в порванном пальто и дырявых валенках, он был беспомощен и жалок. Увидев в руках Мизеля взведенный пистолет, он залился слезами, размазывая их вместе с грязью по чумазому лицу.

— Дяденька, не стреляйте в меня! — взмолился он. — Я вам сплясать могу! Я хорошо пляшу, дяденька!..

— Пляши! — сказал Мизель, не опуская пистолета.

Цыганенок плясал лихо, словно понимал, что от этой пляски зависит его жизнь. Он усердно притопывал подшитыми валенками и даже бодрил себя какими-то восклицаниями, которые он произносил по-цыгански. А Мизель, точно его возбуждали эти восклицания, неистово торопил пляшущего:

— Быстрее! А ну, быстрее!.. Еще быстрее!

Цыганенок уже задыхался. Он как открыл рот, так и не закрывал его. В глазах не было ни задора, ни блеска, а слезы и мольба о пощаде. И восклицания теперь больше походили на стон, чем на бодрящие выкрики. Когда цыганенок повернулся к Мизелю спиной, он прицелился и выпустил две пули. Цыганенок закачался и упал…

— В будущем году на освобожденной территории не останется ни цыган, ни евреев, — сказал Мизель, засовывая пистолет в кобуру. — Да и русских сильно поубавится…

Мизель долго смотрел в окно из кабинета Хельмана, пока на площади шли приготовления к казни. Когда стул был выбит из-под ног попа и тот повис в петле, Мизель закурил сигарету и процедил сквозь зубы:

— Так нужно всех! Взрослых на виселицы и ко рву. Детей в колодцы! Всех!

Хельман понял его состояние и предложил:

— Может, Гельмут, по рюмке коньяку?

— По рюмке сегодня пить не будем. Не та норма! — Мизель сел в кресло, взглянул на карту, утыканную маленькими флажками со свастикой. — Я увидел сегодня Лесное и впервые подумал, Ганс: если бы они победили, они бы всех нас, как Коха… Он и его отец, старый Иоахим, были первыми моими консультантами по России. Воспоминания о детстве самые светлые и святые воспоминания. И их сегодня омрачили. Мерзавцы!.. Огнев и этот поп!.. Пошли солдата в мой броневик, пусть притащит чемодан. Там есть валерьянка нашего боевого двадцатого века — коньяк.