Дмитрий Быстролетов - Путешествие на край ночи

- Что ты?

- А я должна выполнять роль его жены?

- Да.

Мы долго молчали. Когда пауза стала нестерпимой, я сказал:

- Но ведь ты не молилась же на мой портрет все эти годы работы в разведке. Какая разница…

Она тяжело подняла веки. Глаза показались мне странными.

- Ах, вот что. Разница есть, и жаль, что ты ее не понял. Очень жаль.

- Иола, но…

- Когда нужен ответ?

- Завтра.

- Постой. Вопрос: Борис Берман и оба наши генерала отправили бы в чужую постель своих жен?

- Дался тебе этот Борис! Что нам до него? Ты так хорошо говорила о смерти в победе, помнишь? А теперь тебе нужен кто-то для примера… Пусть Борис живет, как хочет. Наше дело свое, нашенское. Или вперед — или назад. Мы отвечаем за свои души.

- Это ты хорошо сказал, — проговорила Иоланта, смотря вдаль, поверх моей головы. — Больше такой любви никто не может иметь, чем тот, кто отдает душу свою за других…

Я вдруг вспомнил: "Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто". И эти слова, так мучившие меня столько лет, вдруг потеряли былое значение, показались такими обыденными, мелкими… Они точно уходили вдаль, пока не растворились в серой мгле прошлого.

А ночью Иоланта вдруг разбудила меня. Очевидно, я очень крепко спал и не слышал ни ее рыданий, ни предшествующих слов. Открыл глаза, увидел, что свет в комнате зажжен, Иоланта торопливо одевается и, захлебываясь слезами, кричит мне:

- Не знаю, б. дь Эдда Муссолини или нет, но ты хочешь сделать меня б…ю! Как ты посмел?.. Причем здесь твои звонки с дороги? То вынужденная необходимость… Одиночество… А здесь — проституция!

Я сел на постели. Неожиданный поворот. Гм… Скверно получилось! В порыве раздражения человек может сделать шаг, последствия которого окажутся непоправимыми. В разведке это так. Нужно задержать ее, успокоить. Под последней елью на дороге к перевалу, в жестяной коробке из-под конфет лежат пять паспортов…

- Елочка, успокойся. Возьми себя в руки! Пойми, что проституция — это тоже социальная необходимость, и никто не упрекает…

Натягивая на себя узкое платье, Иоланта просунула голову и руки вперед, долго путалась в складках, наконец, высунула лохматую голову в прорезь и, глотая ручьи слез, завизжала:

- Ты посылаешь меня… с каким-то полковником!

Она употребила очень грубое выражение.

Обтянула платье по фигуре, утерла слезы рукавом, схватила чемодан за ручку, выволокла его на середину комнаты, раскрыла шкаф и стала хватать свои платья, швырять их в чемодан, все время громко всхлипывая. Вдруг остановилась, повернулась ко мне и крикнула по-английски:

- You bastard, lousy son of a bitch! (Ты подлец и негодяй! — Ред.)

Упала перед чемоданом на колени и уткнулась лицом в мятую груду ткани.

Видя, что дело зашло слишком далеко, я решился на отчаянный шаг: сел на пол рядом, взял ее за плечи и как мог деликатнее, спокойнее и короче рассказал о своей связи с Фьореллой Империали. Конечно, выпустив конец этой скверной истории, он говорил против нас, против этой подлой работы и оказался бы для Иоланты нужным аргументом.

- Ты видишь, Елочка, что мы оба в данном случае жертвы. Но жертвы добровольные. Слышишь — добровольные. Мы взошли на костер для самосожжения во имя победы нашего дела.

По мере того как я говорил, всхлипывания прекратились. Иоланта успокоилась, и я мысленно вздохнул с облегчением. И только хотел было сказать: "Ну вот, все устроилось", и встать с колен, как Иоланта подняла лицо. Я замер: это было то самое прежнее лицо слепой или ясновидящей, которое я впервые увидел много лет тому назад и затем забыл; — оно не выражало ничего, пустые, широко раскрытые глаза цвета льда смотрели поверх этого мира в мир иной и видели потустороннее.

Она спокойно поднялась. Сказала по-английски:

- Простите, пожалуйста. Отодвиньтесь немного. Спасибо. — И стала укладывать платья обратно в шкаф: поднимет, встряхнет, снимет соринки, разгладит складочки и аккуратно одно за другим вешает на плечики.

Не оборачиваясь, через плечо:

- Это было в нашу первую брачную ночь?

- Да.

Молчание. Иоланта спокойно закрывает шкаф.

- И в месяцы наших прогулок, когда мы нашли друг друга и растворились один в другом?

- Да.

Иоланта раздевается, ложится в постель.

- Могу потушить лампу?

Мы лежим рядом в постели. С открытыми глазами. В темноте Иоланта говорит по- английски:

- Вы — герой. Но, надеюсь, вы понимаете, что между нами все кончено. Вы достигли своего: я стану женой полковника Вивальди. Но одновременно перестаю быть вашей. Вы — страшный человек. Не прикасайтесь ко мне. Вы — убийца.

- Кого же я убил, Иола?

- Меня.

Я не собираюсь писать о советской разведке и о моей работе в ней, поражать читателя невероятными похождениями и выставлять себя как героя: я пишу о жене и о разведке упоминаю лишь в минимальной степени, только чтобы изобразить нашу тогдашнюю жизнь, ее характер, если хотите — ее стиль. Никто меня не только не уполномочил раскрывать секреты, но даже не разрешал писать вообще, и поэтому я принял меры к тому, чтобы сказать нужное и, в то же время ничего не раскрыть. Это старые дела, вероятно, они никакой ценности теперь не имеют. Но долг остается долгом, и я его выполняю. Как? Сейчас объясню.

Начав писать о своей работе в разведке, я решил описывать действительные факты так, чтобы при проверке они оказались бы ложью и навели бы проверяльщика на неверный след. Во-первых. Действие перенес в разбитые и побежденные страны наших врагов, — в Италию Муссолини и Германию Гитлера, или страны, где буржуазный режим уже свергнут, например, в Чехословакию. Таким образом, буржуазные правительства западных стран никогда не смогут использовать мои воспоминания как основание для расследования или протеста. Во-вторых, все иностранные фамилии заменены. Я стал перебирать классиков, и у Шиллера нашел подходящую фамилию для одной женщины, перед которой и теперь, сорок лет спустя, готов стать на колени и просить прощения — графиня Империали; о ней я писал раньше. Для одного мужчины я взял фамилию итальянского композитора — Вивальди. Графа, найденного для нас Гришкой, назвал Эстергази, и хотя он был венгр, в действительности и его фамилия звучала иначе. И так я поступал во всех случаях без исключения. Даже девушке моей первой любви дал фамилию Оберон, в честь шекспировского Эльфа, хотя она умерла, близких родственников у нее нет и можно было бы назвать ее настоящую фамилию — Камерон.