Игорь Подколзин - Искатель. 1968. Выпуск №6

— Мартин! — бился ему вслед голос Слоуна.

Слоун настигал. Их разделяло теперь всего только десять или пятнадцать футов, но мальчик не сдавался, продолжал убегать.

Случилось это внезапно. Мартин уже приблизился к мальчику на расстояние вытянутой руки и протянул ее, чтобы схватить беглеца. Мальчик через плечо оглянулся на него и, не заметив, ступил мимо края платформы и головой вперед рухнул в кружащийся многоцветный вихрь. Ногой он зацепился за какую-то железяку, торчащую из-под платформы, и некоторое время карусель тащила его за собой, кричащего в смертельном испуге. Он успел крикнуть только раз, потому что служитель в тот же миг схватил рубильник и рванул его на себя. Никто не заметил тогда и никто не мог вспомнить после, что с затихающим, нестройным аккордом преждевременно умолкнувшей шарманки слились два крика. Закричали двое. Одиннадцатилетний мальчик, теряющий и потерявший сознание, пережив перед этим секунды кошмара. И Мартин Слоун, который вдруг ощутил, как пронзительная боль агонией схватила его правую ногу. Он схватился за ногу, едва не упав. Теперь кричали уже все — матери и ребятишки, сбегаясь отовсюду к мальчику, лежащему вниз лицом в нескольких футах от карусели. Они собрались вокруг него. Служитель протолкался через кольцо обступивших и опустился на колени рядом с маленьким телом. Когда он осторожно поднял его на руки, над толпой прозвенел тонкий голосишко какой-то девочки:

— Посмотрите на его ногу! Ой, посмотрите!

Одиннадцатилетнего Мартина Слоуна унесли из парка. По его искалеченной правой ноге текла кровь. Мартин хотел было подойти к нему, но мальчика уже унесли. Воцарилась тишина, в которой только постепенно зародился шепот. Люди стали медленно расходиться по домам. Киоски закрылись. Погасли огни. В какую-то минуту Мартин остался совсем один. Он прислонился головой к одному из столбов ограждения карусели и закрыл глаза.

— Я только хотел сказать тебе, — прошептал он, — я только хотел сказать тебе, какое это чудесное время. Пусть ни одна секунда его не уплывет мимо тебя, пока… пока ты не насладишься ею. Больше не будет каруселей. Не будет сахарной ваты. И музыканты больше не будут играть с эстрады. Я только хотел сказать тебе, Мартин, что это изумительное время. Сейчас! Здесь!.. Вот и все. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Он чувствовал, как его душу охватывает печаль.

— Да поможет тебе господь, Мартин, это все, что я хотел тебе сказать!

Он подошел к краю платформы и сел. Деревянные кони смотрели на него безжизненными глазами. Слепо уставились на него запертые киоски. Летняя ночь развесила вокруг него свои пологи, оставив его в одиночестве. Он не знал, сколько просидел вот так, как вдруг услышал шаги. Он поднял голову и увидел отца. Тот шел к нему через платформу карусели. Роберт Слоун смотрел на него сверху и держал в протянутой руке бумажник. Его, Мартина, бумажник.

— Я подумал, что вам захочется узнать, — сказал отец. — С мальчиком все будет в порядке. Может быть, станет чуть прихрамывать, говорит доктор, но все будет в порядке.

Мартин кивнул:

— Я благодарю бога за это.

— Вы уронили вот это возле дома, — сказал Роберт, передавая ему бумажник. — Я заглянул внутрь.

— И?..

— Он кое-что рассказал о вас, — честно признался Роберт. — Водительские права, визитные карточки, деньги. — Он помолчал. — Похоже, что вы в самом деле Мартин Слоун. Вам тридцать шесть лет. В Нью-Йорке у вас есть квартира…

Он еще помолчал, затем снова заговорил. На этот раз голос его звучал немного вопросительно:

— Тут написано, что на водительские права срок выходит в тысяча девятьсот шестидесятом. Это ведь через двадцать пять лет. И даты на бумажках… на деньгах… Эти годы тоже еще не наступили.

Мартин прямо взглянул отцу в лицо.

— Значит, теперь ты знаешь, да? — спросил он.

Роберт кивнул.

— Да. Знаю. Я знаю, кто вы, и знаю, что вы пришли сюда издалека. Издалека… и во времени тоже. Я не знаю, зачем или как. А вы?

Мартин покачал головой.

— Но зато вам известно кое-что другое, а, Мартин? То, что еще только должно случиться…

— Да, мне это известно.

— И вам известно и то, когда ваша мать и я… когда мы…

— Да, я это тоже знаю, — шепотом сказал Мартин.

Роберт вынул трубку изо рта и долгое время пристально смотрел на Мартина.

— Ну что ж, говорить этого не надо. Мне бы лучше этого не знать. Это ведь часть той тайны, с которой мы живем. И я думаю — пусть это так навсегда и останется тайной. — Он умолк на мгновение. — Мартин?

— Да, папа.

Роберт положил Мартину руку на плечо.

— Вы должны уйти отсюда. Вам здесь нет места. И ничего вашего уже нет. Вы понимаете?

— Я вижу, что это так, — тихо сказал Мартин, кивнув головой. — Но понять… нет, понять этого я не могу. Почему нет?

— Мне кажется, потому, что в жизни нам выпадает только одна возможность. Может так быть, что на каждого отпущено только одно лето. — Роберт улыбнулся. Теперь в его голосе звучало глубокое и сердечное сострадание. — Тот мальчик, тот, которого я знаю, тот, который здешний. Это его лето, Мартин. В точности как когда-то оно было вашим. — Он покачал головой. — Не заставляйте его делиться с вами.

Мартин поднялся и смотрел теперь в сторону, в темноту парка.

— Там… так плохо? Там, откуда вы пришли? — спросил Роберт.

— Я так считал, — ответил Мартин. — Я живу как в бешеной гонке, папа. Я слаб — и вот я выдумал, что я силен. Мне страшно до смерти — а я играю этакого сильного человека. Но внезапно все это настигает меня. И я почувствовал такую усталость, папа. Я почувствовал такую адскую усталость, потому что гонка была такой долгой… И тогда… в один прекрасный день я понял, что я должен вернуться. Я должен был вернуться и прокатиться на карусели, и послушать джаз с эстрады, и полакомиться сахарной ватой… Я должен был остановиться и перевести дух, закрыть глаза, вдыхать этот запах и слушать…

— Мне кажется, мы все этого хотим, — тихо заметил Роберт. — Но ведь, Мартин, когда вы вернетесь туда, вы, возможно, обнаружите, что и там, откуда вы, тоже есть и карусели, и играет джаз, и есть летние ночи. Может быть, вы просто не посмотрели где надо. Вы оглядываетесь, Мартин. Попробуйте заглянуть вперед.

Молчание. Мартин повернулся, чтобы посмотреть на отца. Его душила любовь, самая нежная нежность, какое-то звено, которое связывало его с этим человеком сильнее и глубже, чем зов крови.

— Может быть, папа, — сказал он, — может быть. Прощай, папа.

Роберт отошел на несколько футов, остановился, постоял так, спиной к Мартину, потом снова повернулся к нему.